Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма

все удачники жуликоваты, даже Пушкин. А вот Лермонтов, это другое дело. […] Для русской… души все серьезно, комического нет, нет неважного, все смеющиеся будут в аду. […] Лермонтов, Лермонтов, помяни нас в доме отца твоего! Как вообще можно говорить о Пушкинской эпохе. […] Существует только лермонтовское время[510].

Лермонтов первый русский христианский писатель. Пушкин последний из великолепных мажорных и грязных людей возрождения. Но даже самый большой из червей не есть ли самый большой червь? Лермонтов огромен и омыт слезами, он бесконечно готичен[511].

В метадискурсе русского Монпарнаса формируется взгляд на Лермонтова как на трагического, обреченного на одиночество и непонимание гения и как на современника, «человека тридцатых годов», испытывающего внутренний разлад, отчаяние от неразрешимых противоречий, тщетно пытающегося найти слова для самовыражения. Подобное восприятие совмещает образ «прóклятого поэта» с представлениями о Лермонтове как о предтече экзистенциализма[512]. Как заметил Георгий Федотов, «парижане ощущают землю скорее как ад и хотят разбивать всякие найденные формы, становящиеся оковами. Лермонтов им ближе, злой и нежный, неустоявшийся, в страстях земли тоскующий о небе»[513].

Лермонтов непосредственно фигурировал и в художественных произведениях писателей русского Парижа. Ирина Одоевцева, например, дает своему первому роману название «Ангел смерти» (1927). Строки из одноименного стихотворения Лермонтова 1831 года («Есть Ангел Смерти; в грозный час / Последних мук и расставанья / Он крепко обнимает нас, / Но холодны его лобзанья») постоянно цитирует главная героиня, девочка-подросток Люка, которой в ночных видениях является Ангел Смерти. Одоевцева актуализирует миф Серебряного века о демонизме Лермонтова, но подает этот миф с иронией, сквозь призму незрелого детского сознания. Тем самым она подспудно комментирует еще одно общее место русской культуры – представление о том, что творчество Лермонтова особенно соблазнительно для подростка. В статье «М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества» Мережковский вспоминает о своем детском восприятии поэта, а впоследствии отзывается о нем как о «детском Лермонтове». В эмиграции к этой теме обращались многие. Борис Зайцев писал: «Лермонтов является человеку рано, вероятно, раньше всех русских поэтов […] Лермонтов являлся в волшебном полусумраке, прельщая. Как Демон? По обольстительности – да»[514]. В более ранней статье «Лермонтов» Адамович также подробно останавливается на особой притягательности лермонтовского творчества для подростков:

«А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой…» Эти 2 строчки в юности неотразимы. Что в сравнении с ними Пушкин! Разве у Пушкина есть такой лично-страдальческий тон, такая гипнотическая убедительность, такая резкость выражений и противопоставлений? Совершенство, чувство меры, мудрость?.. Но в шестнадцать лет все эти качества не очень дорого ценятся[515].

В той же статье Адамович комментирует роль Лермонтова в распространении среди подростков «байроновской позы»:

байроновская поза оказалась опошлена […] Не знаю, возлагать ли на Лермонтова за это ответственность, но, несомненно, он оказался у нас родоначальником дурного вкуса, литературного и жизненного […] Лермонтов же развел по всей России демонических юношей в мундирах то гимназических, то офицерских, с «жестокой тайной» в душе, с ходульными стихами и желанием уподобиться Печорину[516].