Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма

Мы в смысле событий поколение избалованное […] мы смутно чувствуем поэтическую безмерность того, что с нами произошло; нам смутно жаль – и здесь, и там, в России, – успокоения, неповторимости, конца; но собственное участие […] нам становится отвратительным и чужим. Мы эгоистически и по-слабому – из-за погубленной молодости, из-за плохой судьбы – страстно жалеем о происшедшем и, увы, равнодушны к тому, что им обезличены и творчески непоправимо обескровлены. Зато о Лермонтове мы знаем как-то бесспорно, что ему были бы эти события по плечу (и в них он, конечно, бы сгорел), что действительно он томился в покое, искал «бури», и в пошлой, скучной, неподвижной тогдашней обстановке метался, как в плену. […] И вот, поэтически тоскуя о пронесшейся буре […] мы тянемся – и здесь, и там, в России, – к единственному ее воплощению – Лермонтову; отсюда и странная, неожиданная на него мода (59 – 60).

Ливак предлагает другую, более личную причину тяги Фельзена к Лермонтову: гипотетическое еврейское происхождение русского поэта-романтика[526], которое якобы превратило его в глазах его последователя-эмигранта в «загадочный символ русско-еврейского литератора»[527]. Исследователь проводит еще одну аналогию между неоднозначным положением Лермонтова в русской культуре и собственным «противоречием» Фельзена: «Если Фельзен-художник отстаивает свое право занять место в русской литературной традиции, дистанцируя свое “альтер эго” [Володю], а соответственно, и самого себя, от “еврейства”, [Фельзен-]человек гордится своим смешанным происхождением»[528]. Это соображение представляется любопытным, хотя и требует дополнительного обоснования – в частности, необходимо было бы установить, что вопрос о еврейском (в противоположность шотландскому) происхождении Лермонтова обсуждался в межвоенный период и что Фельзен мог знать о возможной тайной генеалогии поэта[529].

Многочисленные аллюзии к Лермонтову разбросаны и по произведениям других авторов русского Парижа, особенно у Газданова. Вот характерное замечание героя «Ночных дорог»:

…меня преследовал призрак чужой смерти – всю мою жизнь. […] Личная моя судьба сложилась так, что мне неоднократно приходилось присутствовать при неизменно трагических развязках, это повторялось столько раз и в таких различных обстоятельствах, что я стал казаться себе в какой-то степени похожим на агента из бюро похоронных процессий[530].