Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма

Первоначально внимание к Розанову привлекли эмигранты старшего поколения, которые были лично знакомы с ним еще в дореволюционные времена. Переоценка розановского наследия началась с публикаций Мережковского и Гиппиус. Они познакомились с Розановым еще в конце 1890-х годов и после периода тесного дружеского общения и сотрудничества в журнале «Новый путь» разошлись из-за идеологических разногласий. В 1914 году чета Мережковских фактически инициировала исключение Розанова из Религиозно-философского общества[540]. Дореволюционные статьи Мережковского о Розанове отражают несовместимость их позиций, например в статье 1913 года он осуждает Розанова по причинам морально-религиозного характера[541]. Однако впоследствии Мережковский резко меняет свое мнение. Он был потрясен известием о безнадежном положении Розанова, его нищете и болезни, приведших в конце концов к его смерти в Троице-Сергиевой лавре. А Гиппиус незадолго до его кончины даже обращалась за помощью к Горькому[542]. В дни большевистского террора она начинает прочитывать розановские тексты как пророчества и завершает свою «Черную книжку» (часть «Петербургских дневников», охватывающую период 1919 – 1920 годов) цитатой из «Опавших листьев»:

Хочу завершить эту мою запись изумительным отрывком из «Опавших листьев» В.В. Розанова. Неизвестно, о чем писал он это – в 1912 году. Но это мы, мы – в конце 1919-го!

«И увидел я вдали смертное ложе. И что умирают победители, как побежденные, а побежденные, как победители.

И что идет снег и земля пуста. […]

Но остаются недвижимыми костями, и на них идет снег»[543].

Окончательная реабилитация Розанова Мережковскими и эмигрантами их круга произошла после прочтения «Апокалипсиса нашего времени», сочиненного автором на смертном одре. В этом проникновенном «завещании» Розанов отказывается от своего привычного «юродивого» тона[544] и дает четкое толкование причин упадка русской цивилизации, что, конечно, не могло не вызвать живой отклик у эмигрантской интеллигенции, размышлявшей о судьбах России в столь же апокалиптической тональности. Рассуждая о Розанове в период парижской эмиграции, Мережковский называет его гениальным эсхатологическим мыслителем и пророком, ведущим свою духовную родословную от Данте, Достоевского и В. Соловьева.

Гиппиус в свою очередь усиленно пыталась поместить Розанова в эпицентр эмигрантских дискуссий, неоднократно апеллируя к его наследию на заседаниях «Зеленой лампы». Так, 10 апреля 1928 года она сделала доклад, посвященный разбору «Апокалипсиса нашего времени», который был опубликован на следующий день под заголовком «Два завета» в газете «Возрождение». К Розанову она обращалась и в целом ряде статей[545], неустанно пытаясь защитить его от нападок критиков[546]. В эмиграции Гиппиус полностью переосмыслила свое отношение к ранее ею не приемлемым беспринципным или аморальным высказываниям Розанова, представляя его человеком глубоких антиномий, которого не следует судить по обычным критериям[547].

Укреплению положительного образа Розанова способствовал и Алексей Ремизов. В 1923 году он опубликовал брошюру, озаглавленную «Кукха: Розановы письма», в которой создал своеобразный нарратив из воспоминаний, писем, снов и воображаемых разговоров с покойным другом о превратностях эмигрантской судьбы. В статье «“Воистину” памяти В.В. Розанова» (1926) Ремизов углубляется в анализ особенностей розановского стиля, обнаруживая истоки его «“живого”, “изустного”, “миметического”»[548] синтаксиса у Аввакума и Лескова. Эти соображения представляют дополнительный интерес в связи с тем, что манера самого Ремизова обнаруживает связь с той же традицией[549].