Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма

Помимо писателей и критиков Розанов привлек внимание и ведущих мыслителей русского зарубежья, включая Бердяева, Шестова, Федотова и Флоровского. Доминирующее в эмиграции философское направление было тесно переплетено с православным богословием, поэтому неудивительно, что критические высказывания Розанова о христианстве (которое он противопоставлял жизнеутверждающему духу иудаизма) не могли не вызвать полемическую реакцию. В своей статье 1930 года Лев Шестов пишет, что Розанов видел основного врага в христианстве, а его путь к полному самовыявлению лежал через «крайнюю грубость и циничность»[550]. Возможно, наиболее последовательным оппонентом Розанова был Георгий Флоровский. В статье 1937 года он называет Розанова «человеком религиозно слепым», грешившим чрезмерной субъективностью и «навязчивой интимностью, ненужной, а потому переходящей в манерность и развязность»[551]. Для Василия Зеньковского Розанов – это «религиозный мыслитель», который «подымает бунт против всего того, что умаляет и унижает “естество” […] он не вмещает тайны Голгофы и в сущности не знает Воскресения: ему дорого бытие, как оно есть, до своего преображения»[552]. «Физиологический» (а не логический) ход мысли Розанова подчеркивает Бердяев, в частности в книге «Самопознание» (1949)[553]. Философ и критик Мария Каллаш, которая написала ряд статей о Розанове еще дo революции[554], предприняла более подробный обзор его мыслей о христианстве в книге «О Розанове» (1929), опубликованной под псевдонимом М. Курдюмов. В этой работе она интерпретирует идеализацию Розановым частной жизни (его «пафос материального бытия»[555]) сквозь призму его несчастливого детства. По поводу его нападок на христианство она замечает, что Розанову было свойственно полное непонимание сути этой религии, делая, однако, парадоксальный вывод: «Вольно или невольно, но самым “спором” своим Розанов утверждал христианство, утверждал Церковь»[556].

Популярность Розанова не ограничивалась лишь кругом русской диаспоры. Благодаря появившимся в 1920-х годах переводам его книги стали доступны западноевропейским читателям. Д.Г. Лоуренс, один из активных популяризаторов Розанова, написавший рецензии на «Уединенное» и «Опавшие листья», даже утверждал, что среди молодых авторов Парижа и Берлина русский философ пользуется репутацией пророка. Кроме того, есть основания полагать, что рассуждения Розанова о поле и космических ритмах оказали непосредственное влияние на взгляды самого Лоуренса[557]. Английский писатель, видимо, узнал о Розанове от эмигранта Самуила Котелянского, жившего в Лондоне и поддерживавшего тесные связи с модернистским кружком Блумсбери. Котелянский способствовал появлению новых переводов русских классиков, многие из которых он делал сам. В апреле 1927 года, когда Лоуренс испытывал творческий кризис, возникший в процессе работы над романом «Любовник леди Чаттерлей», Котелянский послал ему свой перевод «Уединенного». Лоуренс был потрясен мыслями Розанова, особенно его «языческим», «фаллическим ви́дением», полным «живой, подлинной страсти», и утверждал, что со страниц «Уединенного» для него зазвучал «голос нового человека»[558]. Проанализировав комментарии писателя о Розанове, особенно в частной переписке, Г. Димент делает вывод, что знакомство с «Уединенным» окончательно убедило Лоуренса в необходимости правдивого изложения «фаллического видения» в его романе[559]. Нет сомнений, что отголоски Розанова слышны и в размышлениях Лоуренса о судьбах западной цивилизации в его «Апокалипсисе» (1929 – 1930).