Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма

Впрочем, в конце герою удается преодолеть отчуждение от внешнего мира и восстановить свое чувственное и эмоциональное восприятие. Достичь этого помогает мысль о том, что он любим: «Мысль, что Мария пришла ко мне из настоящей жизни и отменила своим приходом бывшую вокруг меня призрачность, наполняла меня радостью и благодарностью. Ее живая и теплая рука внесла в пустоту жизнь постижимую и ясную» (197). Переход с уровня абстрактных понятий и неосуществимых грез на уровень конкретного человеческого опыта активизирует многочисленные интертекстуальные связи. Среди писателей, упомянутых в рассказе, от Гоголя и Гумилева до Г. Уэллса, особенно важным представляется имя Марселя Швоба. Собственно, именно чтение его «Воображаемых жизней» подготавливает возвращение героя Варшавского к нормальному состоянию.

Швоб, французский писатель, близкий к символизму, опубликовал в 1896 году сборник биографий исторических деятелей древности; в нем он пытается раскрыть личность каждого из них через постоянно меняющиеся настроения и эмоции (разумеется, воображаемые). Варшавский в своем рассказе тоже описывает «воображаемую» эмоциональную жизнь персонажа. Однако подлинная значимость Швоба для Варшавского, скорее всего, лежит во взглядах французского писателя на искусство, изложенных в предисловии к его книге:

Искусство не занимается общими идеями, оно описывает только личное и стремится только к уникальному. Оно не создает, а разрушает классификации… Вглядитесь в лист дерева с его причудливыми прожилками, изменениями оттенка в тени или при солнечном свете, выпуклостью на поверхности, куда упала дождевая капля, в дырочку, оставленную насекомым, в серебристый след улитки, в первый предсмертный налет осенней позолоты; попытайтесь отыскать во всех великих лесах земли хоть один такой же листок: бросаю вам вызов[657].

Отсылка к Швобу служит дополнительной легитимацией вывода героя Варшавского, который в конце рассказа приходит к пониманию превосходства частного над общим, конкретных ощущений – над грезами. «Диалектика души», одно из основных понятий в творчестве Толстого, представлена в этом произведении через сложное переплетение эстетических и философских нитей, которое выводит его за рамки минималистической модели человеческого документа и сопрягает русские и французские литературные источники с аллюзиями на авангардное искусство.

«Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства!»: толстовский миф в эмигрантском прочтении

«Бесстыдный молодой человек» из рассказа Варшавского, ведущий жизнь одиночки среди призрачной французской столицы, воплощает в себе типичного героя прозы русского Монпарнаса. Как и его литературные «двойники» из произведений Газданова, Поплавского, Оцупа, Яновского, Шаршуна, Фельзена и др., он, по сути, существует в вакууме, он «голый человек»[658], лишенный защитного слоя, социальных и семейных связей. Полное отсутствие упоминаний о семье во многих эмигрантских произведениях само по себе весьма красноречиво, особенно на фоне русской культурной традиции[659].