Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма

Здесь детство представлено не как период жизни, который необратимо проходит (с чем, безусловно, согласился бы Руссо), а как мистическое, возвышенное состояние души, когда гармония мира воспринимается с особой силой; у этого состояния нет отчетливых хронологических границ, и в особых случаях оно может сохраняться и в зрелости. В немецкой литературе миф о детстве развил Новалис, чей сборник «Цветочная пыльца» (1798) содержит знаменитый афоризм: «Где дети, там и золотой век». В книге «Мир как воля и представление» Шопенгауэр определяет детство как «пору невинности и счастья, рай бытия, потерянный Эдем, на который мы с тоскою оглядываемся в течение всей последующей жизни»[673]. Этот взгляд нашел отклик в русской романтической литературе, например в хрестоматийной фразе из «Героя нашего времени»: «Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка». Отталкиваясь от Руссо и искажая его взгляды, романтики представляли детство как самую завидную пору жизни. А поскольку самым желанным человеческим уделом считалось обладание поэтическим даром, Шиллер в «Наивной и сентиментальной поэзии» (1800) сформулировал надолго устоявшееся представление о ребенке как интуитивном поэте.

Культ детства, прочно утвердившийся к этому моменту в европейской культуре, получил дальнейшее развитие в произведениях Виктора Гюго, Жорж Санд, Джордж Элиот и многих других; в России он привлек особое внимание Толстого. По мнению Вахтела, писатель создал в рамках русской литературы «последовательную и цельную модель изображения и интерпретации этого периода жизни» и «считал свои представления о счастливом детстве универсальными»[674]. Впрочем, надо отметить, что «Детство» Толстого было не первой попыткой применить руссоистскую формулу к русскому литературному дискурсу о детстве. На рубеже XIX века ее уже использовал Н. Карамзин в своем незавершенном романе «Рыцарь нашего времени» (1799 – 1803). У Карамзина присутствуют все составляющие «счастливого детства», которые выделяет при анализе повести Толстого Вахтел: чистота и невинность ребенка, идиллический хронотоп (благодатная природа, защищенность в уединении сельского поместья, пасторальное, циклическое представление о времени, подчеркнутое отсылками к временам года), а также нежная, любящая, грустная «маменька», болезнь и смерть которой вызывает внутренний кризис и стремительное взросление ребенка. Описывая блаженное детство, Карамзин активно пользуется лексиконом сентиментализма: «Но что говорить о младенчестве? Оно слишком просто, слишком невинно… в некотором смысле можно назвать его счастливым временем, истинною Аркадиею жизни… Назовем его прекрасным лужком»[675]. Этого писателя, который своими литературными экспериментами подготовил почву для расцвета прозы в период Золотого века, с полным правом можно считать одним из основателей «культа детства» в русской традиции, и новаторство Толстого следовало бы рассматривать на этом фоне[676]. Но, безусловно, именно Толстой ввел этот «культ» в широкий обиход, превратив в социокультурный миф; как пишет Вахтел, именно у Толстого впервые зазвучал голос самого ребенка[677].

Поскольку Толстой сыграл ключевую роль в создании продуктивной литературной модели детства, писатели-эмигранты склонны были при рассмотрении собственного прошлого или прошлого своих полуавтобиографических персонажей вступать с ним в более или менее осознанный диалог. «Жизнь Арсеньева» (1927 – 1939) Бунина, оставаясь в традиционных рамках повествования о детских годах мальчика из помещичьей семьи, содержит полемические отсылки к Толстому: «Каждое младенчество печально… Золотое, счастливое время! Нет, это время несчастное, болезненно-чувствительное, жалкое»[678]. Однако большинство авторов русского зарубежья старшего поколения, в том числе Шмелев, Ходасевич, Б. Зайцев, Бальмонт, Тэффи и Бенуа, рассматривали детство через призму идеализирующей ностальгии. Так же относился к нему и Набоков, который в этом отношении кардинально отличался от своих литературных сверстников: миф о «счастливом детстве» возникает как в его художественных, так и в автобиографических произведениях о прошлом, от «Машеньки» до «Других берегов».