Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма

Даже в тех случаях, когда герои уже взрослые, их состояние внутренней тревоги, как правило, объясняется резко прерванным детством травмой, вызванной переходом от защищенной домашней жизни на родине к неприкаянному существованию на чужбине… В незаконченных мемуарах Анатолия Штейгера внезапное наступление кошмара показано с особым драматизмом: блаженная «нирвана», «полусон раннего детства, ровный, теплый, мягкий, аксаковский»[691], резко сменяется картинами хаоса, ужаса и мук, которыми сопровождается поспешное бегство семьи из Одессы на английском судне. Прозаический фрагмент Варшавского «Амстердам», написанный в 1930-х годах и впоследствии включенный в роман «Ожидание» (1972), начинается с заявления рассказчика о том, что он поставил себе цель выявить причины своего нынешнего состояния «тоски, недоумения и отчаяния»[692]. Мысли его обращаются к безмятежному детству в уютной московской квартире, к ласковым родителям и поездкам на Рижское взморье. На первый взгляд это ностальгическое повествование выглядит продолжением толстовской традиции, тем более что наивное детское восприятие дополняется взглядом взрослого человека. В конце периода, о котором вспоминает автор, разражается война, и читателю сообщается предчувствие близкого краха этого детского рая, притом что сам ребенок еще не ощущает никакой угрозы.

Название фрагмента объясняется в эпиграфе, который взят из «Письма из Амстердама» Декарта: «Я ежедневно прогуливаюсь среди суетной толпы и обращаю на людей не более внимания, чем на деревья». Декарт написал это письмо 5 мая 1631 года, отвечая Ге де Бальзаку, который восхищался безмятежностью сельской жизни. Декарт в своем послании излагает новое понимание уединения, полагая, что оно вполне возможно и в густонаселенном городе, где каждый преследует только собственные интересы: «В этом огромном городе, где я нахожусь, все, кроме меня, занимаются делами и так сосредоточены на собственной выгоде, что я мог бы провести тут всю свою жизнь, оставаясь никем не замеченным»[693].

В тексте Варшавского Амстердам предстает метафорой детского эгоцентрического мировосприятия, ограниченного лишь непосредственным опытом. Однако в более ранней статье «Несколько рассуждений об Андре Жиде и эмигрантском молодом человеке» (1931)[694] Варшавский применяет ту же оптику, наблюдая за русскими эмигрантами в Париже, и они предстают столь же отчужденными от своего окружения[695]. Подтверждая, что в толпе можно испытывать острое чувство одиночества, Варшавский, возможно, отвечает не только Декарту, но и Валери как автору статьи «Возвращение из Голландии» (1926). В статье цитируются и развиваются мысли из письма Декарта, которые автор адаптирует к контексту современного мегаполиса: «Столько самых разных людей; каждый переполнен только собой, а в глазах других – ноль или не стоящая внимания частица, а все вместе создают смутное впечатление покойников на марше или парада призраков»[696].

Варшавский, скорее всего, хотел дать название «Амстердам» более пространному тексту, где описывалось бы не только детство героя, но и его взрослая жизнь в парижском изгнании. Как указывает Хазан, все литературное наследие Варшавского можно прочитать как единый гипертекст[697]; и действительно, его рассказы и незавершенные фрагменты, написанные до Второй мировой, составляют некий континуум. С этой точки зрения повесть «Уединение и праздность» (1932) предстает логическим продолжением «Амстердама», хотя она и была опубликована несколькими годами раньше[698]. В четырнадцатилетнем возрасте ее герой Вильгельм (Василий) Гуськов отчаливает на пароходе из Константинополя, и в этот момент заканчивается его «счастливое детство». Он постепенно утрачивает наивное представление о себе как о центре вселенной и понимает, что вокруг существует бескрайний мир, где никто и не догадывается о его существовании[699]. В итоге Гуськов добирается до Парижа и становится типичным «эмигрантским молодым человеком», каких Варшавский описывал в своих статьях. Одинокий и неприкаянный, он испытывает «неподвижную, беспричинную и не имеющую никакого содержания тоску». Отчуждение Вильгельма Гуськова от окружающего мира выражено через кинематографическую символику: он иногда подрабатывает статистом, выполняя на первый взгляд непонятные действия и произнося слова, которые не имеют никакого смысла в отрыве от общего сценария[700].