Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма

Героиня романа «Любовь к шестерым», в котором переклички с Лоуренсом еще очевиднее, оказывается более успешной на пути к самореализации. Бакунина заостряет ряд мотивов, составляющих основной пафос английского романа: протест против «машинной цивилизации» и восприятия человека как социального конструкта; инверсия гендерных ролевых моделей; поиски гармоничного слияния телесного и духовного и т. п. Но значение Лоуренса для дилогии Бакуниной оказывается глубже, чем поверхностные сюжетные параллели. Оставляя в стороне относительные художественные достоинства прозы Бакуниной по сравнению с Лоуренсом, можно сделать вывод, что их произведения принадлежат к одной и той же категории текстов 1920 – 1930-х годов, сверхзадачей которых была выработка адекватного языка для выражения телесного и сексуального опыта в литературе. В предисловии к своему роману Лоуренс оправдывал использование эксплицитной лексики необходимостью «дать фаллической реальности ее собственный фаллический язык», и его призыв был услышан по всей Европе. Габриэль Марсель, например, назвал его роман «выдающимся свидетельством» физической любви, выраженной столь непосредственно, что в сравнении «лицемерные перифразы» французской любовной беллетристики кажутся лишь «выродившейся эротикой»[760]. Не остались в стороне от этих поисков западных модернистов и авторы русского зарубежья. Однако попытки Бакуниной создать соответствующий русский лексикон осложнялись тем, что, будучи эмигрантской писательницей, она работала в условиях «многоуровневой маргинальности»[761] (то есть вопреки «большому», «мужскому», канону национальной словесности), сосредоточивалась исключительно на женской тематике и затрагивала темы, табуированные в русской мажоритарной культурной традиции. Как свидетельствует неодобрительное молчание, окружившее «Распад атома», даже к концу 1930-х годов русские критики и читатели оказались невосприимчивы к вызову, брошенному пуританскому замалчиванию в литературе сексуальных фантазий[762]. Отказавшись от толстовских эллиптических конструкций, Бакунина навлекла на себя неодобрение критиков, включая и обычно положительно воспринимающего экспериментальные дискурсы Адамовича, который нашел постельные сцены «ужасными»[763]. Гиппиус особенно резко отреагировала на попытку Бакуниной позволить самой женщине проговорить свой опыт: «“Женское” остается женским, пока молчит. Начиная же само говорить о себе, превращается в “бабье”. И делается в высшей степени неинтересным»[764]. Противопоставляя Бакунину Лоуренсу, Гиппиус добавляет: «у Лоренса “женское” и не говорит само о себе, а он говорит о нем (когда говорит) – человеческими словами»[765].

Однако задача Бакуниной как раз и заключалась в том, чтобы дать голос женщине: «Целые века она лгала и лгали об ней, и правда будет узнана, только если она сама ее откроет» (с. 90). Если целью Лоуренса была реабилитация человеческого тела через выявление неразрывной связи между физиологией и Вселенной, то Бакунина в конечном счете стоит у истоков «женского письма», и ее проза, как оказалось, не потеряла своей актуальности и в конце XX века[766]. Хотя роман «Тело» и начинается с сомнений по поводу способности женщины создать подлинный эгодокумент, весь романный проект состоит в поиске соответствующих нарративных стратегий и языка для передачи специфически женской проблематики, даже если при этом писательница и тривиализировала некоторые идеи Лоуренса. В более широком смысле, ее романы с прозой русского Монпарнаса объединяет сосредоточенность на самопознании через акт наррации, без каких-либо более глобальных амбиций.

Бакунина в свою очередь стала основоположницей определенного тренда среди русских эмигрантов. Характерно, что Яновский счел необходимым стилизовать свою повесть «Любовь вторая» под исповедь эмигрантки, наделив героиню весьма схожими мыслями: «Скажу кратко: думаю, самое жестокое разочарование для женщин – это брак. Разумеется, я понимаю, хорошо полюбить, иметь сына. Но есть в этом чувстве та смиренная горечь, с какой поздней осенью человек покупает печь… если б солнце грело, ведь он бы о ней не подумал»[767]. Его героиня откровенно рассуждает о женской физиологии, однако звучит это под пером Яновского не слишком убедительно. Альфред Бем, например, иронично заметил: