Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма

Культ гедонизма, вечной юности, сексуальности и мобильности, присущий «золотым двадцатым», особенно часто воплощался в женских персонажах; взаимоотношения между представительницами разных поколений служили писателям удобной темой для создания мелодраматических сюжетов. Лицемерие матери, которая акцентирует лишь свою сексуальную привлекательность, а к дочери относится с едва скрываемой завистью и враждебностью, стало одним из основных мотивов Ирен Немировски, проза которой представляет собой искусное слияние русских и западных топосов. Четырнадцатилетняя героиня ее рассказа «Бал» повторяет привычную антитолстовскую мантру: «Скорее всего, это все выдумки – Боженька, Богородица, – такие же фантазии, как добрые родители в книжках или счастливая пора детства»[780]. Мать, у которой кудри оплетают лицо точно змеи, напоминает зловещую Медузу Горгону, однако и дочь ее – отнюдь не пассивная жертва. Мать заражает ее злом, делая способной на ненависть, двуличие, мстительность. Мотив дочерней мести матери-сопернице снова и снова возникает в произведениях Немировски. В романе «Вино одиночества» (1935) героиня добивается торжества, соблазнив молодого любовника матери.

В романе «Иезавель» (1936) разрушительные материнские инстинкты достигают мифических пропорций: стареющая красавица Глэдис Айзенах совершает двойное детоубийство. Она в ответе за гибель дочери, которая умирает во время преждевременных родов, не решившись позвать на помощь, – настолько она боится, что Глэдис отнимет у нее ребенка[781]. Двадцать лет спустя давно забытый внук появляется у нее на пороге, и бабушка стреляет в него, когда он угрожает сообщить об их родстве (и, соответственно, раскрыть тайну ее возраста) ее молодому любовнику. Глэдис совершает эти преступления с единственной целью – сохранить миф о своей молодости, а также потому, что, по ее мнению, материнство несовместимо с женской привлекательностью. Ее основной порок – ненасытная жажда мужского восхищения. Примечательно, что в итоге она получает вполне адекватное наказание: в зале суда происходит то, что страшит ее больше, чем приговор за совершенные злодеяния, – обнародование ее возраста.

Внук Глэдис Бернар называет ее Иезавель. Эта коварная и деспотичная финикиянка, царица Древнего Израиля, учредившая культ Ваала и преследовавшая пророков, вошла в мифологический пантеон как женщина, неумеренно кичившаяся своей внешностью. В Книге Царств говорится: «Она нарумянила лице свое и украсила голову свою» (4 Цар., 9: 30). Кончила она плохо – сбылось пророчество Илии: ее тело выбросили из окна на съедение псам. Глэдис, принадлежащую к «динамичному обществу космополитов, без каких-либо привязанностей, без родного дома»[782], объединяет с ее библейским прототипом целый ряд черт: они обе предстают носительницами чуждой, космополитической культуры. (В Библии именно это качество царицы-финикиянки представлено как угроза стабильности и монотеизму Израиля.) Однако в связи с внезапным появлением внука, предвещающим ее поражение, Глэдис связана с еще одной жестокой библейской царицей – Гофолией (Аталией), которая, возможно, была дочерью Иезавели. Взойдя на трон, Гофолия «истребила все царское племя». Только внук ее Иоас был тайно спасен и спрятан на долгие годы. Впоследствии он вернул себе царство, а Гофолию казнили.

Эта история легла в основу трагедии Расина «Гофолия». Немировски вспоминала, что в детстве по просьбе дедушки декламировала «Сон Гофолии». В трагедии Расина Иезавель является дочери во сне, разодетая, величавая, умело скрывая свой возраст под слоем краски на лице. Немировски творчески переработала этот сюжет – у нее Глэдис снится ее дочь Мария-Тереза: Глэдис видит дочь мертвой, потом заговаривает с ней, причем с нежностью, которой давно уже не было в их отношениях наяву. Как во «Сне Гофолии» ласковому объятию матери и дочери кладет конец жуткое видение изуродованного трупа Иезавели, так и Глэдис будят сообщением о том, что Мария-Тереза скончалась.