Русско-турецкая война. Русский и болгарский взгляд, 1877–1878 гг.

Пройдя еще несколько верст, мы наконец въехали в аванпостную цепь Киевского гусарского полка[456]. Итак, моя крайне рискованная командировка увенчалась полным успехом: я тотчас же передал генералу Гурко конверт и словесное приказание главнокомандующего. Здесь я встретился с моими товарищами по учебному эскадрону: поручиком лейб-драгунского полка[457] Ковалевским, майором Кареевым[458], командиром эскадрона Киевского гусарского полка. Старые товарищи меня радушно приютили у себя на биваке, приказали накормить коней моих и казаков. Хотя они пришли незадолго на это место и еще не успели хорошенько оглядеться, все-таки, благодаря нашим сметливым и проворным гусарам, нашелся овес в снопах и в котелке кусок баранины. Через сутки я получил от генерала Гурко ответный конверт и отправился в Тырново через Хаинкиойский проход, местность которого еще живописнее Шипки. Сначала дорога робко прижимается к отвесной скале над страшным обрывом и потом, спустившись к горному ручью, идет верст пять вдоль его русла. Весной и во время дождей этот проход недоступен, потому что ручей тогда обращается в бурный стремительный поток. По дороге я обогнал транспорт раненых, следовавший на волах из-за Малых Балкан. В Тырново я уже не застал главной квартиры и нашел ее под Плевною, в Болгарени[459], куда и прибыл 27 июля, в день рождения и тезоименитства его императорского высочества главнокомандующего, явившись к которому я сделал словесный доклад о моей командировке. Его высочество милостиво благодарил меня за точное исполнение его личных приказаний и ласково присовокупил: «Ты небось голоден, поди поешь что-нибудь».

На другой день, 28 июля, мы отправились в Горный Студень, где и началось долгое скучное сидение без дела, почти целый месяц до 26 августа. Я тем более изнывал от скуки и безделия, что мое воображение слишком было разгорячено переправой через Дунай, занятием Шипки и моей последней, богатой сильными ощущениями, командировкой в Хаинкиой, а тут, как на грех, на Шипке пошли достопамятные августовские дни[460], когда, засевшие на ее утесистых вершинах, наши орлы доблестно отбивались от бешеных атак закаленных в черногорских битвах сулеймановых таборов[461].

Во время моего пребывания в Горном Студене произошли два случая, о которых я не вправе умолчать, так как первый из них имеет важное историческое значение, наглядно свидетельствуя о той предательски-двуличной роли, которую, по своему обыкновению, сыграла в отношении нас в прошлую кампанию разлагающаяся Австрия. Однажды — это случилось во время моего дежурства — только что мы встали из-за обеденного стола, как главнокомандующий потребовал меня в свою палатку и, вручив распечатанную, но сложенную телеграмму, приказал отвезти ее к государю императору. При этом его высочество до такой степени был спокоен и отдал приказание таким обыкновенным тоном, что мне и в голову не приходило, чтобы эта телеграмма заключала в себе что-нибудь особенно важное. Сев на коня, я отправился к государю. Квартира его величества находилась почти против палатки главнокомандующего, надобно было только перебраться через крутую балку. Я отдал коня вестовому и поручил камердинеру доложить о себе. Возвратившись, камердинер открыл дверь, сообщив мне, что его величество просит войти. Я очутился в небольшой, устланной ковром комнате. У единственного окна, как раз против двери, стоял занимавший в ширину три четверти комнаты большой письменный стол, за которым спиной к дверям сидел государь в очках и занят был бумагами. Когда я вошел, государь повернулся ко мне, видимо, утомленный письменной работой.

— Ты от брата? — спросил его величество.

— Так точно, — ответил я, подавая телеграмму.

По мере того как государь читал телеграмму, им овладевало тревожное чувство, и вдруг лицо государя побледнело, руки стали дрожать, как при лихорадочном состоянии. Отдавая мне телеграмму и другой рукою опершись о письменный стол, его величество изволил меня спросить:

— Ты читал эту телеграмму?

— Никак нет, ваше величество, — отвечал я.

— Отнеси ее сейчас к военному министру.

Квартира военного министра находилась рядом с рабочим кабинетом государя. Граф Милютин вышел ко мне навстречу и, прочитав телеграмму, тоже, видимо, был сильно взволнован. Он спросил меня, очень ли обеспокоился государь. Я ответил утвердительно.

— Ничего, я пойду, успокою государя, — сказал военный министр. — А вы, пожалуйста, отнесите телеграмму к Гамбургеру[462].

Гамбургер (помощник государственного канцлера князя Горчакова, который по случаю своей болезни находился тогда в Бухаресте) совершенно спокойно прочитал телеграмму и сказал мне:

— Да ведь этого быть не может! Все-таки пойдемте к Бехтольсгейму[463] (австрийский военный агент).