Русско-турецкая война. Русский и болгарский взгляд, 1877–1878 гг.

Я начал искать дом, и при содействии старика Янко Белялии мы устроились у старой Луканицы, матери убитого в восстании у Дряновского монастыря Тодора Левтерева. Эта старушка была сама воплощенная доброта; весь свой дом и домашнюю утварь она оставила в нашем распоряжении, и мы разместились у нее, как будто у себя дома. Сейчас оставалось только найти какую-нибудь работу и позаботиться о том, чтобы забрать из Габрово родителей. Начался уже сентябрь, по утрам стало достаточно прохладно, и мы дрожали от холода в своей легенькой летней одежде. Мы ощущали необходимость в более теплых вещах и одеялах, к тому же и зима должна была вот-вот прийти, а нам требовалось не только питаться и одеваться, но и чем-то согреваться. Оставшись почти без денег, я маялся и ломал голову над тем, что делать, чтобы найти работу; и мартинка, которую я купил в Габрово и привез с собой, чудом пришла мне на помощь. Я взял ее вместе с патронами и попал к Стефану Мартинову, торговцу, который был мне знаком еще с Плевны. Он был доблестным молодым человеком. Я подал ему ружье и попросил за него одну лиру.

— Мне ружье не нужно.

— Нужно не нужно, а мне нужна одна лира.

Он посмотрел на меня и дал мне лиру. Я оставил ему ружье и вышел, купил чернильницу, перья и бумагу, пошел в цирюльню Христаки, зятя доктора Антонова, и попросил его разрешить мне сесть у стола, писать прошения. Он по доброте своей не отказал мне. Я сел и тотчас написал большими буквами на листе бумаги «Контора для составления прошений Д. Т. Душанова» и выставил его на одном из оконных стекол. К вечеру я написал несколько прошений и получил около 2 рублей. Следующим утром я начал пораньше, так что получил еще больше. На третий день я увидел, что объем моей работы увеличивается и я причиняю неудобства этому доброму человеку из-за толпы, которая потоком шла ко мне, и решил арендовать контору и не причинять ему неудобств.

Чуть выше по улице от цирюльни находилась одна заброшенная лавочка, со стеклами, везде облепленными пестрой бумагой, в одном ее углу стояла запечатанная касса, у стены — диван для посетителей, посередине — стол и у него 2–3 стула, настоящая контора, но всегда на замке, никто ею не пользовался. Мне сказали, что она принадлежит Стефану Панчеву, я нашел его и попросил сдать мне ее. Он не отказал, но не мог сдать ее, так как якобы ею владел некий армянин-меняла, который бежал, и городской совет запечатал кассу и закрыл лавку. Я обратился в городской совет, председателем которого был Георги Живков, и попросил его уступить мне лавку, обещая ее беречь, ничего из нее не изымая. Господин Живков, который и так благоволил к беженцам, снисходительно отнесся к моей просьбе и уступил мне лавку. Я договорился с ее хозяином, что буду платить по 1 полнаполеондора[330] в месяц, и переместился из цирюльни туда. Работа моя была настолько востребованной, что, если бы он захотел брать по два и три полнаполеондора, я бы платил и это.

Не знаю, из сочувствия ли к тому, что я беженец, или это уже стало прибыльным занятием, но у меня было много клиентов, и моя работа шла в гору. А жена моя преподавала госпоже Цанковой (господин Цанков был заместителем господина Балабанова в вице-губернаторстве и жил напротив нас) и получала по 10 рублей в месяц, так что нам уже не оставалось на что-то жаловаться. Все мы были здоровы, квартира наша — удобной, мы — трудоустроены, мало-помалу приобрели все, что нам было нужно, оставалось лишь забрать наших родителей к нам. И в то время, когда мы договаривались с сестрой о том, чтобы она поехала в Габрово забрать родителей, пришла неприятная весть, что отец заболел. Моя сестра сразу же выехала с одним нашим родственником в Габрово, но в Дряново встретилась с матерью. Наш отец совсем незадолго до этого умер, она схоронила его вчера, как смогла, и сразу же поехала в Тырново, но завернула в Дряново, чтобы переночевать у нашего зятя. Наутро сестра вернулась лишь с ней одной к нам в Тырново. Было бы излишним рассказывать об огромной скорби, охватившей нас, когда мы потеряли отца, бывшего так далеко, особенно безутешен был я, меня мучила совесть, которая мучает и сейчас, что, может быть, он бы и не умер, если б был с нами, или же мог легче перейти в мир иной. Я был ему единственной опорой, и до последнего своего вздоха, говорила мать, он все хлопотал обо мне: все обо мне бредил, а это еще более опечаливало меня и заставляло плакать. Но, с другой стороны, я утешал себя тем, что ему было уже 83 года и что незадолго до его смерти мы вновь были вместе, покуда оставались живы.