Русское искусство

Почти на всех папертях ярославских церквей встречается изображение «Столпотворения Вавилонского», заимствованное из Библии Пискатора. В соборе Толгского монастыря вся эта композиция передана довольно близко к оригиналу, и только непонятная русскому иконописцу перспективная разница в величине первопланных и дальних фигур оказалась несколько «исправленной». Он целиком повторил главную фигуру Пискатора, но оставить этого «нагого мужа» на церковной стене, конечно, не рискнул и надел на него русскую рубаху и портки. Он буквально повторил группу со слоном и двумя верблюдами, сохранив в общих чертах контуры всех трех всадников, и лишь благоразумно приблизил все это, увеличив масштаб. Даже мистический диск с надписью и ангелами вокруг взят здесь у Пискатора, взята и архитектура Вавилонской башни, очень наивно понятая, и только сильно изменен пейзаж, в котором изображен вдали Вавилон. В конце концов, несмотря на прямую перерисовку многих деталей композиции, в этой фреске нет ничего голландского, и даже ничего западного, – она столь же русская по форме и духу, как и любая русская икона первой половины XVII века.

Если в толгской фреске оставались еще определенные заимствования из Пискатора, то в аналогичной композиции на паперти ярославской церкви Ильи Пророка они исчезают уже бесследно. Здесь все другое, за исключением левой крупной фигуры, в которой можно угадывать отдаленное родство с главной фигурой Пискатора, да группы слонов, имеющей какую-то связь со слоном и верблюдами первой композиции. Совершенно ясно, что автор ярославской фрески видел толгские росписи и вдохновлялся именно последними, а не прямо Пискатором, ибо в этом лубке вульгаризована композиция уже искаженная, и чудится здесь не отражение, а отображение. Толгские росписи исполнены, как видно из летописи, в 1690 году, из чего следует, что росписи паперти церкви Ильи Пророка надо отнести не ко времени храмовой стенописи, а передвинуть, по крайней мере, на 10–15 лет вперед. Впрочем, иначе это и быть не могло, ибо паперть построена во всяком случае позже самого храма.

Отношение русских иконописцев к Пискатору любопытно иллюстрируется другим библейским сюжетом, часто встречающимся в росписях паперти, – историей искушения Иосифа Прекрасного женою Пентефрия. Автор фрески ярославской Николомокринской церкви воспользовался только общей мыслью Пискатора, переделав все на свой лад. По-видимому, он перевел гравюру таким образом, что получил обратное изображение, которое и приспособил затем к старым образцам. Фигура Иосифа повторена целиком, с заменою, конечно, римских лат русской рубахой и с присоединением нимба вокруг его головы. Жену Пентефрия он не решился оставить обнаженной и нарядил ее в пышные одежды, а барочную кровать заменил тем типом постели, который хорошо знал по переводам Рождества Богородицы и другим аналогичным композициям. Эта фреска, по всей вероятности, относится еще к 1670 годам[572]. Совсем иначе отнесся к своей задаче другой «комментатор» той же гравюры Пискатора, автор фрески Толчковской паперти. За 15 лет, видимо, все уже успели привыкнуть не только к «мужу нагу», но и к «жене нагой» на стене церковной паперти, и иконописец, не смущаясь, берет всю композицию в том виде, в каком находит ее у Пискатора, переделав лишь латы Иосифа в русскую одежду. Любопытно его понимание форм барокко, превратившее ручку вазы и завиток кровати в кудрявое оплетение и цветение, столь характерное для эпохи московского и ярославского барокко. Толчковская фреска принадлежит к самым беспомощным созданиям Ярославля и любопытна лишь как курьез. Николомокринская, напротив того, носит следы стиля Гурия Никитина. Она очень красива, как по пятнам и линиям, так и по цветистому, светлому тону, в котором доминируют голубые и белые краски, и, во всяком случае, гораздо лучше и значительнее, чем скучная и ординарная гравюра, послужившая ей образцом.