Русское масонство. Символы, принципы и ритуалы тайного общества в эпоху Екатерины II и Александра I

Умственный запас и нравственные силы самого общества были еще слишком ограничены, чтобы оно вообще могло обойтись без чужой помощи в трудных задачах развития, и естественно, что и теперь, как при начале реформы, оно обратилось за этой помощью к европейским источникам. Из них почерпались первые знания, заимствовались цивилизованные обычаи, копировались формы администрации, и из них же стала теперь почерпаться литература, из них брало свою форму и начинавшееся брожение общественной мысли. В тесных границах и в слабой степени здесь повторялись те направления мысли, какие господствовали в тогдашней европейской литературе и общественной жизни. Известно, какие были в общих чертах эти направления. С одной стороны, это было постепенное развитие знания, усиление рационализма и рассудочной философии, стоявшие в связи с успехами точных наук и к концу столетия доходившие до положительного сенсуализма и до философии энциклопедистов; с другой стороны – мистика, которая в начале столетия питалась умствованиями, диспутациями и чудесами иезуитов и янсенистов по Франции или пиетизмом и его экзальтацией в Германии. Мистика в конце столетия почти вполне овладела (первоначально деистическим) масонским обществом и в заключение дошла до невообразимого тумана, фантазерства и шарлатанства, о которых мы говорили выше. Оба направления иногда странно перепутывались: мистик иногда питался широкими идеями свободного мышления, переделывая их на свой лад и поднимая спор против официальной церковности с помощью аргументов, указанных скептиками; и наоборот, светские люди, воспитанные на скептицизме, верили в мистические чудеса фантастов, вроде Сведенборга, или ловких шарлатанов, вроде Казановы или Калиостро, которые своим смелым и насмешливым обманом наказывали общество за недостаток серьезной мысли и знания. Но при всей коренной противоположности рационализма, или точного знания, и мистики, при всей ожесточенной борьбе, которая шла между обоими направлениями в литературе и общественной жизни, а наконец, и на широкой политической арене, оба направления имели то общее, что оба, каждое с своей точки зрения и своими способами, искали нравственного освобождения от гнетущих форм всемогущей официальной государственности и школьной теологии; оба искали средств против упадка общественной нравственности и для установления иных междучеловеческих отношений. Эти направления перешли слабым отголоском и в нашу собственную жизнь, перешли мало-помалу, часто почти незаметно для глаза, проникая в литературу и общество при каждом новом заимствовании, какими наше образование постоянно питалось в XVIII столетии. Ко второй половине этого века оба направления выразились и у нас весьма явственно, и мы видим их идущими параллельно, потому что оба они отвечали общественным потребностям и вкусам. Эти потребности и вкусы являлись в самой русской жизни, как следствие некоторой степени образования и как естественная реакция против тяжелой и неудовлетворявшей действительности; но вместе с чем они воспитывались и усиливались той самой пищей, какой искали в европейских источниках. Требования рационального знания уже имели свое выражение в Ломоносове, который был у нас представителем Вольфовой философии и положительного естествознания, – и известно, что это точное знание уже вызывало оппозицию доморощенных мистиков. При Екатерине II, когда общество в начале ее царствования заметно встрепенулось и оживилось, эти направления выказались уже гораздо определеннее: на одной стороне ясно обнаруживается живой интерес к французскому Просвещению и энциклопедистам, на другой – наклонность к отвлеченной религиозности и мистицизму; рассудочная философия и идеи о естественных правах и достоинстве человека находят себе место в «Наказе» – мистика и пиетизм открывают свою пропаганду в масонских ложах.