Русское масонство. Символы, принципы и ритуалы тайного общества в эпоху Екатерины II и Александра I

Чтобы ближе видеть, каким образом такая странная, темная, фантастическая, наконец, даже нелепая вещь, как масонство, могла овладеть умами с такой силой, и увлекать таких достойных людей, каковы, несомненно, были очень многие из русских масонов, – надо припомнить, что если оно открыло себе путь в европейское общество, то человек русского общества был еще беззащитнее против мистического тумана потому, что другое, более разумное, направление было очень слабо. Наше серьезное знание было вполне чужое, и русская мысль разрабатывала и усваивала его содержание только в той ограниченной мере, какую могла допустить незначительная степень ее зрелости. При русских условиях, при крайнем недостатке правильных средств образования эта зрелость вообще должна была приходить крайне медленно; кроме того, даже сильный ум, вооруженный всеми средствами существовавшей науки, едва ли был бы в состоянии сделать много при тогдашнем положении массы общества: общественная деятельность писателя не может принять больших размеров там, где его голосу приходится вопиять в пустыне; суровое правление нисколько не поощряло индивидуальных стремлений, когда они на шаг удалялись от предписанных рамок; число образованных людей было слишком ничтожно, чтобы они могли составить серьезное общественное мнение. Попытки просветительной деятельности высказывались только в самых невинных формах, робко и нерешительно, из страха перед людьми и вещами, с которыми шутить было нельзя. Понятно, что эти попытки были крайне бледны и недействительны: писатель и не помышлял о каком-нибудь систематическом проведении своей мысли, он даже и не привыкал к этой систематической мысли; из богатого источника западных литератур он пользовался немногими крохами, которые был в силах высказать в русской книге и применить к русской жизни; если он пытался иногда расширять свою точку зрения, он тотчас наталкивался на неодолимое препятствие, возвращавшее его назад… Императрица Екатерина сама отдавала дань западному просвещению, наполнив его идеями знаменитый «Наказ»; она переписывалась с Вольтером, любезно покровительствовала Дидро, переводила «Велизария» в то время, когда его запрещали в Париже, – но это не касалось русской литературы, и сущность ее зависимого и слабосильного характера изменилась мало. Общий уровень образования был все еще весьма невысок; у нас, правда, переводили энциклопедистов, но едва ли хорошо понимали их, и притом в перевод не попадали главнейшие произведения, которые могли бы оказывать влияние; наиболее смелый писатель, на котором видно их влияние, Радищев, кажется скорее чудаком, не отдававшим себе отчета в своих действиях, пожалуй, искренним и благородным мечтателем, чем серьезным или глубоким умом; комедия и сатира, «бичевавшая» недостатки общества, ратовали против госпожей Простаковой и Ворчалкиной и преследовали подьячих, – дальнейшие ранги остались нетронутыми, не только в печати, но, в большинстве случаев, вероятно, и в помышлении. С другой стороны, там, где писатель выходил из этого уровня, действительно, или даже только по-видимому, он встречал упомянутые препятствия и иногда платился за неосторожность; вспомним мелкие и крупные примеры Фонвизина, Княжнина, Новикова, Радищева… Мы вовсе не хотим унижать этим достоинства нашей литературы XVIII столетия, – она все-таки предпринимала полезные труды; мы не будем также и определять здесь, насколько ее слабость и недостатки были следствием слабости общественной и личной инициативы и насколько они были делом обстоятельств, для нас важно здесь только то заключение, не подлежащее спору, что все это литературное движение не могло дать идеям просвещения влияния и силы в мнениях общества. При ограниченности образовательных и литературных средств из всего содержания, которое наша литература могла бы извлекать из европейских источников и приобрести собственными усилиями, в результате для большинства оставалось темное сознание, почти только инстинкт неудовлетворенности существующими общественными отношениями и неясное стремление к чему-нибудь лучшему, к какому-нибудь идеалу в нравственных отношениях, и это желание, предоставленное самому себе, не довольно определившее свои общественные цели, не вооруженное достаточно против мистицизма, открыло свободную дорогу европейскому масонству, усвоило некоторые из его лучших сторон; но, к сожалению, в конце концов дало утвердиться у нас самым сомнительным его формам.

Глава IV Первые ложи в России, 1731–1762 гг