Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Подобное амплуа позволяло Пастернаку жить не только с сознанием своей исторической значимости в советском социуме, но и с некоторым комфортом, обеспечивая ему прочные основы материального благополучия. Свидетельства тому рассыпаны в эпистолярном наследии поэта. Так, в письме к С. А. Обрадовичу по поводу публикации посланных материалов к десятилетнему юбилею Великого Октября поэт весьма высоко оценивает свой революционный пафос: «Что бы Вы ни выбрали, я просил бы гонорару по три рубля за строчку, а если издательству это не по силам, то нам придется разойтись. По два рубля со строки я получал за „1905-й год“, вещь в 2000 строк, полностью и без пропусков шедшую в „Новом мире“. Это же вещи, которые пишутся со ставкой на сжатость, с отбором. Не смотрите на октябрьский матерьял, как на поэму…» (^‹147>, т. 5, с. 211).

И далее в том же письме, мотивируя требование о прибавке гонорара, поэт проникновенно объясняет свое трепетное отношение к Октябрю, которое подвигло его на сотворение мифа: «Я привык видеть в Октябре химическую особенность нашего воздуха, стихию и элемент нашего исторического дня. Иными словами, если предложенные отрывки — слабы, то, на мой взгляд, исполненье этой темы было бы сильнее только в том случае, если бы где-нибудь, например, в большой прозе, Октябрь был бы отодвинут еще больше вглубь, и еще больше, чем в данных стихах, приравнен к горизонту…» (там же, с. 212).

В зрелые годы Пастернак всячески стремился подчеркнуть свою «народность» и «советскость» — не только в попытке создать идейное обоснование своей карьере в качестве члена секретариата Союза Советских писателей (должность, с которой он был снят много лет спустя за отказ участвовать в травле Ахматовой и Зощенко), но и стремясь дать нравственную «внутреннюю» мотивировку своей конформистской позиции в годы жесточайших репрессий, кровавых преступлений власти против собственного народа. Цикл 1936 г. «Несколько стихотворений», в котором Пастернак поставил себе задачей обессмертить Сталина и его эпоху, бесспорно относится к числу программных шедевров тоталитарного режима периода расцвета:

Бывали и бойни,
И поед живьем,
Но вечно наш двойня
Гремел соловьем.

Глубокою ночью

Загаданный впрок,
Не он ли, пророча,
Нас с вами предрек?

Автор, в отличие от большинства поэтов своего непростого времени, не ограничивается апологией режима и славословием вождю, но постоянно акцентирует свою роль пророка и певца нового строя, чье призвание состоит в воспевании великих свершений народа и его лидера на исключительно высоком, элитарном уровне, доступном ему одному. Правда, масштабов Маяковского в этой области ему достигнуть не удалось, но при чтении прочувствованных строк, посвященных Сталину, невольно вспоминается бессмертное: «Двое в комнате: // Я и Ленин// фотографией на белой стене…»

Партийная идеология пронизывала всю интеллектуальную элиту Советской России независимо от реальной партийной принадлежности того или иного писателя, художника или композитора, его славного прошлого, его моральных воззрений, культурного потенциала и прочих мелочей. Как радостно констатировал Пастернак,

Я понял: все в силе,
В цвету и в соку,
И в новые были
Я каплей теку.

Например, когда в сентябре 1939 г. ркка по приказу партии и правительства оккупировала половину независимой Польши и интернировала тысячи польских офицеров (впоследствии расстрелянных в Катыни), это событие бурно приветствовали отправившиеся «на фронт» В. Шкловский, Лев Кассиль, А. Твардовский, Б. Горбатов и многие другие советские литераторы-интеллектуалы. Может быть, Пастернак по этому поводу и не высказывал особой радости, но стержнем его общественной позиции всегда оставалась верность генеральной линии.

В дальнейшем, осмысливая свершившиеся метаморфозы, Пастернак и сам признавал свою слабость — правда, перекладывая все бремя ответственности на эпоху:

Я льнул когда-то к беднякам —
Не из возвышенного взгляда,
А потому, что только там
Шла жизнь без помпы и парада.
……………………………
И я испортился с тех пор,
Как времени коснулась порча,
И горе возвели в позор,
Мещан и оптимистов корча.

Всем тем, кому я доверял,

Я с давних пор уже неверен.
Я человека потерял
С тех пор, как всеми он потерян.