Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Между тем в России каждое новое поколение обращается к наследию прошлого как к источнику непреходящей мудрости. Еще Достоевский превозносил Пушкина как пророка и созидателя русской литературы. Творчество Пушкина всерьез изучали Вл. Соловьев и Д. Мережковский, В. Розанов и Г. Федотов, И. Ильин и С. Франк, Н. Устрялов и Л. Шестов, А. Блок и В. Брюсов, М. Цветаева и А. Ахматова. При этом многие (Вл. Соловьев, И. Ильин, Б. Башилов) выделяли прежде всего профетическую природу пушкинского дара. Российское пушкиноведение, насчитывающее ныне тысячи работ, создало беспрецедентный в мировой истории народный культ демиурга русской словесности с очевидной религиозной окраской. К примеру, западное шекспироведение или байроноведение, несмотря на огромный масштаб исследований, не идет с российским пушкиноведением ни в какое сравнение, поскольку зиждется прежде всего на изысканиях специалистов-литературоведов, а не «практикующих» философов, писателей и поэтов.

В большей или меньшей степени такое же отношение со стороны «преемников» на литературном поприще приложимо и к другим культовым фигурам российской словесности. Так, для народников кумиром стал Некрасов, продолживший дело Белинского и Добролюбова, для поэтов начала ХХ в. — Владимир Соловьев с его учением о богочеловечестве. Подобно библейским книгам пророков и книгам Нового Завета, руская классика оставалась единственным оплотом свободной мысли, источником утешения и очищения в годы сталинского террора и брежневского застоя. Поэты и мыслители Серебряного века спасли народ от духовного вырождения в период ельцинской криминальной революции и всеобщей коррупции нового общественного строя. Возрождение классики Серебряного века после крушения тоталитарного режима и распада СССР, предпринятое во всенародном масштабе, еще раз подтвердило удивительную кумулятивность русской культуры, которая черпает в своем наследии, в бессмертных писаниях своих пророков, силы для движения в непредсказуемое будущее.

Профетическое начало в российской культуре, разумеется, осталось и в советское время, но оно мутировало, переродилось, перешло в свою противоположность, как и многие другие черты российской ментальности. Не выдерживали даже лучшие из лучших — те, кто пришел в советское зазеркалье из другого, реального мира. Слишком долго длилось массовое безумие, слишком тяжел был идеологический гнет, слишком неравны силы.

Большевистские идеологи мыслили масштабно: переименовывали города, крушили храмы, от реформы письменности и календаря перешли к отмене всех религиозных праздников и замене их на советские, отцензуровали классическое наследие, расстреляли, сгноили в лагерях или выбросили, как ненужный хлам, за границу большую часть мыслящего населения страны и уже примерялись к мировому господству. Столь серьезные преобразования нуждались в прочном идеологическом фундаменте. Марксистско-ленинская идеология, заключенная в «Краткую историю ВКП(б)», была в конечном счете лишь эрзацем, голой схемой — надо было переделать настоящую историю, преобразовав ее в фундамент светлого настоящего и еще более светлого будущего. И эта грандиозная задача была осуществлена в кратчайший срок — уже в период сталинской культурной революции.

Вся мировая история, как и история России, была переписана, адаптирована с позиций классовой борьбы — и тем самым поставлена на службу сталинской идеологии. Однако кроме учебников нужны были и художественные произведения, способные убедить читателей разного уровня в правоте и судьбоносности единственно верного учения. Такое было под силу только большим художникам. Не зря Сталин так ценил настоящую творческую элиту: других писателей у него не было, и работать приходилось с теми, кто оказался в наличии. Они и только они отвечали всем требованиям великой эпохи. Они могли написать «Тихий Дон» и представить его революционным романом, создать «Дни Турбинных» и интерпретировать эту драму как оптимистическую трагедию, выносить «Жизнь Клима Самгина», чтобы показать слабость традиционного мировосприятия русской интеллигенции. Они могли в условиях пещерного коммунизма сохранить традиции русского балета и оперы, не дать погибнуть МХАТу, снять «Октябрь», «Броненосец Потемкин» и «Иван Грозный».

Для захвативших власть большевиков, опьяненных сначала легкой победой, а потом реками крови и безграничностью диктатуры, Октябрьский переворот означал конец истории — всей предшествующей истории человечества. Не зря планировалось начать с Октября новое летосчисление — по примеру недоброй памяти французских якобинцев. Оставшейся в стране творческой элите предлагалось наладить художественное обеспечение новой эры — что она и осуществляла в меру своих возможностей. При этом в первую очередь было необходимо уничтожить свободную мысль и пророческий дух русской культуры, уничтожить любым способом: подкупом, угрозами, убеждением, принуждением или депортацией.