Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Русская интеллигенция была инструментом разрушения; в отличие от европейской буржуазии она не имела конструктивных установок и не была оснащена средствами для осуществления такого рода задач», — считает Тибор Самуэли (^‹258>, 143). И далее, пытаясь дать родовое определение русской интеллигенции, выявить ее сущностные категории, британский ученый подчеркивает весьма важную особенность: «Как это ни странно, российская интеллигенция поддается определению не исходя из классовых критериев, но исходя из критерия совести, основанного на некоем наборе моральных, этических, философских, социальных и политических ценностей, на определенном отношении к политическому и общественному устройству своей страны. Интеллигент был прежде всего врагом царистской автократии и всего, ею созданного. Его враждебность могла принимать и действительно принимала различные формы, но она присутствовала всегда, и это было той самой базовой характерной особенностью, которая ставила интеллигенцию вне всех прочих слоев российского общества. Можно сказать, что интеллигенция была не столько классом, сколько состоянием ума и духа» (там же, с. 145).

Соответствующее состояние ума и духа в народе, и особенно в русском народе, формировала литература, и в первую очередь поэзия, которая всегда готова была дать неясный, но пленительный абрис грядущего, посулить бредущим во мраке царство разума и справедливости. Отрицая неприглядные реалии российской действительности, поэты открывали перед современниками неведомые и манящие горизонты — одни в революционных бурях, другие в мистическом инобытии. Соблазн Преображения жизни был слишком силен. Каждый хотел ощутить себя демиургом, создающим новую гармонию бытия из хаоса. Некоторые сознавали всю иллюзорность избранного пути, тем не менее упорно стремились к цели:

Но всех бессмертней тот, кому сквозь прах земли
Какой-то новый мир мерещится вдали —
Несуществующий и вечный.
Кто цели неземной так жаждал и страдал,
Что силой жажды сам мираж себе создал
Среди пустыни бесконечной.

(Н. Минский.

«Как сон пройдут дела и помыслы людей…», 1887)

Тот же Минский спустя почти двадцать лет предложил своим читателям одну из версий перевода «Интернационала», ставшего партийным гимном большевиков, а в дальнейшем и гимном Советского Союза….

Недвусмысленно формулируя свою профетическую миссию, «декаденты» в известном смысле дополняли и развивали плоскую догматику ленинизма объемными философскими, религиозными и эстетическими теориями изменения личности и общества. При строгом рассмотрении их роль в подготовке крушения «старого мира» будет выглядеть не менее значительной, чем роль их главных оппонентов, ибо интеллигенция все же была и остается мозгом нации, что бы ни заявлял по этому поводу сквернослов Ульянов. Без сочувственного отношения интеллигенции, и в том числе интеллигенции творческой, к революционной идее, глобальной катастрофы могло не произойти — как не произошло ее в тот период в других цивилизованных странах.

«„Вселюсь в них и буду ходить в них, и буду их богом“, говорит Господь. Теургия, вот что воздвигает пророков, вкладывает в уста их слово, дробящее скалы, — восторженно писал А. Белый, ссылаясь на Вл. Соловьева. — <…> Христиане-теурги надеются на близость новой благой вести, указание на которую встречается в Писании… Понимание христианства теургами невольно останавливает внимание. Или это последняя трусость, граничащая с бесстрашием… или это пророческая смелость неофитов, верующих, что в момент падения вырастут спасительные крылья и понесут человечество над историей» (^‹114>, с. 71–72).

Согласно тезису Вл. Соловьева, поэтами-теургами должна руководить мощная религиозная по сути идея, которой бы они «владели и сознательно управляли ее земными воплощениями». Это не означало обязательного принятия чисто христианской идеи в качестве руководства к действию. Вспомним творческие искания Мережковского, Вяч. Иванова, Бальмонта или Брюсова, стремившихся охватить иные культуры и верования, проникнуть в тайны иных цивилизаций в поисках Абсолюта, во имя создания нового, как мы сказали бы ныне, «глобалистского» искусства и универсального мистического мировоззрения. К тому же были устремлены усилия Блаватской, Гурджиева, Рериха и целого ряда других выдающихся российских мистиков начала XX в. Все они видели именно в России среду, пригодную для воплощения их дерзновенных идей. Но для достижения тех неведомых рубежей нужно было создать новый миф, сулящий Великое Духовное Обновление избранным витиям, а далее — и всему народу-богоносцу, который пошел бы в Царство Света за избранными.