Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Религиозно-мистические искания мыслителей и поэтов русского Ренессанса, в подавляющем большинстве апеллируют к христианскому вероучению, но отнюдь не к православному ортодоксальному христианству, являвшемуся «титульной» конфессией российской империи. В казенном православии для художников, мыслящих категориями «богочеловечества» и «мировой души», заключено все наиболее консервативное и бездарное, что накопилось в церкви за века ее существования. На фоне попыток нового глубинного осмысления христианской этики, предпринятых С. Булгаковым, Н. Бердяевым, П. Флоренским, И. Ильиным богоискатели (как окрестил их Горький) стремились к полному обновлению православных догм, а то и к созданию альтернативных культов — как Мережковский в своем «христианстве Третьего Завета». Ни Вл. Соловьев, выступавший с позиций экуменизма, ни Мережковский, ни Гиппиус, ни Брюсов, ни Блок, ни А. Белый, ни Вяч. Иванов, ни Розанов, не говоря уж о Маяковском, Бурлюке, Хлебникове, Есенине, не были православными христианами в прямом и недвусмысленном значении этого слова, хотя причастность религии считали главным условием творчества. Вне зависимости от школ и направлений они воспринимали творчество как теургию, боговдохновенное действо — но отказывались принимать вдохновение из рук Священного Синода и каждый по своему отрицали казенное православие.

Отсюда причудливое смешение сектантских установок, квазирелигиозных доктрин, мистических учений, увлечений иудаизмом, буддизмом и даосизмом, которые так или иначе, зачастую весьма искусственно подверстывались к христианским идеалам. Отсюда же богоборческие и атеистические мотивы в поэзии футуристов и имажинистов, которые восприняли антирелигиозную пропаганду и репрессии против церкви со стороны большевиков как индульгенцию на богохульство. Однако у поэтов большого таланта даже богохульные стихи и поэмы неизбежно приобретают характер «диалога с Богом», дискурса с Мировой душой, что в конечном счете никак не свидетельствует об их антирелигиозности. Скорее наоборот, эта перверсивная религиозная стихия с невероятной силой захлестывает их творчество.

Концепция творчества как теургии, придавшая некую завершенность профетическим устремлениям поэтов XIX в., явилась, по сути, краеугольным камнем русского символизма и далее была воспринята почти всеми ведущими российскими поэтами XX в. вне зависимости от школ, направлений и верований. Нет сомнения, что именно символисты утвердили в эстетике Серебряного века образ поэта-пророка, медиума Мировой души и носителя божественного вдохновения. Рассматривая религиозный аспект творчества в его теургической ипостаси, Вяч. Иванов приводит в прозе парафраз пушкинского «Пророка»: «не налагать свою волю на поверхность вещей — есть высший завет художника, но прозревать и благовествовать сокровенную волю сущностей… Он утончит слух и будет слышать, „что говорят вещи“, изощрит зрение, и научится понимать смысл форм и видеть разум явлений …Только эта открытость духа сделает художника носителем божественного откровения» (^‹114>, с. 77).

В развитие ключевой идеи теургии символисты обратились к проблеме соотношения мифа и реальности, постулируя мифотворчество как оптимальную цель всякого художественного творчества. Как считает Вяч. Иванов, «приближение к цели наиболее полного символического раскрытия действительности есть мифотворчество. Реалистический символизм идет путем символа к мифу…» (^‹114>, с. 92).

Вячеслав Иванов

Трактуя мифотворчество как «творчество веры», Вяч. Иванов не случайно постоянно возвращается к «теургической» концепции, положив в основу своих рассуждений слова Соловьева: «Художники и поэты опять должны стать жрецами и пророками, но уже в другом, но еще более важном и возвышенном смысле: не только религиозная идея будет владеть ими, но они сами будут владеть ею и сознательно управлять ее земными воплощениями» (^‹114>, с. 97).

Таким образом, поэт-теург направляет течение жизни, осуществляет свою профетическую миссию, творя новые мифы и внедряя новые архетипы в сознание читателей — откликаясь тем самым на требования современности.

Говоря о необходимости создания мифов, отвечающих «внутренним запросам времени», формирующих сознание народа, Вяч. Иванов выражает тем самым общий почти для всех ведущих поэтов его поколения и его круга raison d’être искусства — мистическое переустройство мира во имя постижения «божественного всеединства» и обретения духовного могущества. Таков был, в частности, миф о благой очистительной огненной купели революции, через которую должен пройти народ во главе со своими пророками.