Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Мы бесконечно одиноки,
Богов покинутых жрецы,
Грядите, новые пророки!
Грядите, вещие певцы,
Еще неведомые миру!

(«Смерть», 1891)

В своем стихотворном манифесте «Бог», написанном в традициях речей пророков, Мережковский описывает момент пророческого озарения: с мистическим благоговением, которое можно сравнить по экспрессии с экстатической поэзией суфизма:

Я Бога жаждал — и не знал,
Еще не верил, но, любя,
Пока рассудком отрицал, —
Я сердцем чувствовал Тебя.
И Ты открылся мне; Ты — мир.
Ты — всё. Ты — небо и вода…

В то же время стихи этого направления, которое можно определить как «самопознание в Боге», бесспорно заслуживают сравнения с медитативной лирикой Джона Донна и других английских мистиков. Это поэзия интроспективного поиска, обращенная в глубь собственной души и призывающая читателя обратиться к тому же. Во многих случаях, как у Мережковского, так и у его спутницы жизни Зинаиды Гиппиус, лирическое откровение приобретает чисто церковную тональность, и художественная его ценность оттого явно страдает. Подобные откровения, воссоздающие сугубо личный диалог со Всевышним, едва ли можно было бы назвать в полной мере профетическими, если бы за ними и рядом с ними не стояли другие произведения Мережковского (а также и Гиппиус), обращенные уже «к городу и миру»:

Ныне в развалинах древних мы, полные скорби, блуждаем.
О, неужель не найдем веры такой, чтобы вновь
Объединить на земле все племена и народы?
Где ты, неведомый Бог, где ты, о будущий Рим?

(«Будущий Рим», 1891)

Тема религиозного возрождения, воплощенная в учении Мережковского о «христианстве Третьего Завета,» звучит равно в его стихах и прозе — во всей единой книге, которой он считал свое творчество. Он не сомневался в своем пророческом призвании и, видимо, вчуже готовил себя к той участи, которую считал почти естественной и неизбежной для поэта в своем отечестве:

Поэты на Руси не любят долго жить:
Они проносятся мгновенным метеором,
Они торопятся свой факел потушить,
Подавленные тьмой, и рабством, и позором.
Их участь — умирать в отчаяньи немом;
Им гибнуть суждено, едва они блеснули,
От злобной клеветы, изменнической пули
Или в изгнании глухом…

(«Смерть Надсона», 1887)

В отличие от Надсона, эпитафией которому послужило это стихотворение, сам Мережковский прожил долгую жизнь — хотя и окончил ее не на Руси, а в изгнании. Он всегда ощущал свое профетическое призвание и, возможно, даже переоценивал значение своей миссии в этом грешном мире. Что касается его пророчеств о наступлении эры варварства, особенно высказанных в статьях и очерках последнего предреволюционного десятилетия, то все они сбылись, хотя современники не пожелали к ним прислушаться. Сбылось и предвиденье Мережковского о грядущей диктатуре ленинской партии, относящееся к марту 1917 г.

* * *

Стихия символизма, захлестнувшая на рубеже веков российских поэтов, казалось, позволяла художнику вырваться из плена ложной патетики гражданского стиха и подняться над сентиментальностью традиционной лирики. Приветствуя грядущую эпоху символизма, Мережковский писал: «Наше время должно определить двумя противоположными чертами — это время крайнего материализма и вместе с тем самых страстных идеальных порывов духа. Мы присутствуем при великой, многозначительной борьбе двух взглядов на жизнь, двух диаметрально противоположных миросозерцаний» (^‹114>, 38). Атмосфера тревожных опасений, сомнения и робкой надежды замечательно передана в программном стихотворении Д. Мережковского «Дети ночи» (1896), этом коллективном портрете поколения русской интеллигенции на пороге нового века:

Устремляя наши очи
На бледнеющий восток,
Дети скорби, дети ночи,
Ждем, придет ли наш пророк.
Умирая, мы тоскуем
О несозданных мирах.
Мы неведомое чуем.
Дерзновенны наши речи,
Но на смерть осуждены
Слишком ранние предтечи
Слишком медленной весны.