Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

В той же тональности выдержаны и прочие «повинные» стихи Мандельштама, которые до сих пор трактовались лишь как беспомощное покаяние и бессильный призыв к милосердию. Отверженный и гонимый злобным самодержцем и его сатрапами, поэт самой гротескной манерой «покаяния», этого достаточно фамильярного виртуального общения с вождем-убийцей, разоблачает свершающееся насилие:

И к нему, в его сердцевину
Я без пропуска в Кремль вошел,
Разорвав расстояний холстину,
Головою повинной тяжел…

Стихотворение того же периода, якобы воспевающее ленинский гений, при ближайшем рассмотрении оказывается более всего похожим на заставку готического романа ужасов или баллады о вурдалаке:

Мир начинался страшен и велик:
Зеленой ночью папоротник черный,
Пластами боли поднят большевик —

Единый, продолжающий, бесспорный,

Упорствующий, дышащий в стене.

Привет тебе, скрепитель добровольный

Трудящихся, твой каменноугольный
Могучий мозг, — гори, гори стране!

(«Мир начинался страшен и велик», 1935)

«Конец стихотворения звучит весьма иронически, — справедливо отмечают критики. — Наверняка Мандельштам знал, что мозг Ленина, пораженный склерозом, был тверд, как камень» (^‹224>, с. 342). Если даже Мандельштам и не был посвящен в эти патологоанатомические детали, сегодняшний читатель наверняка склонен истолковать двусмысленные строки в таком ключе. Но и без того образ «скрепителя добровольного» выглядит достаточно инфернально. Поэт явно вел рискованную игру с цензурой — игру, ставкой в которой была свобода (уже почти отнятая) и сама жизнь. Может быть, он был вовлечен в игру невольно, силой своего профетического призвания, которое не допускало возможности профанации священной миссии Пророка.

Так же и знаменитый «манифест», написанный в духе ура-патриотической гражданской лирики предвоенных лет, в котором, по словам Н. Я. Мандельштам, поэт выразил чувства, пережитые в тюремной камере, отнюдь не является обрацом верноподданного славословия. Скорее это еще один пример грозной профетической инвективы, слегка закамуфлированной риторическими условностями. Приписывая воображаемым «врагам» жестокие пытки и надругательства, которые самому автору реально довелось принять от «своих», поэт приходит к странной помпезной концовке, которую стоит всесторонне осмыслить:

Если б меня наши враги взяли
И перестали со мной говорить люди,
Если б лишили меня всего в мире:
Права дышать и открывать двери,
И утверждать, что бытие будет
И что народ, как судия судит —
Если б меня смели держать зверем,
Пищу мою на пол кидать стали б, —
Я не смолчу, не заглушу боли,
Но начерчу то, что чертить волен…
……………………………………
Прошелестит спелой грозой Ленин.
И на земле, что избежит тленья,
Будет будить разум и жизнь Сталин.

(«Если б меня наши враги взяли…», 1937)

Следуя логике повествования, именно тогда, когда поэт будет подвергнут этому страшному насилию над личностью, когда он будет корчиться и кричать от боли, единственной надеждой и опорой человечества останется Сталин — который и инспирирует силы Зла. Разумеется, речь идет о Зле, которое уже вершится. Хороша же земля, где будят разум и жизнь подобные монстры!