Похожие переживания, как помним, испытает и Николай Ростов в эпизоде охоты, стоя в засаде и молясь, чтобы волк вышел на него. И в этом миге сосредоточится, как представится Ростову, вся его жизнь. В день охоты все, участвующие в ней, живут в особенной атмосфере, переживая исключительность происходящего. Люди и животные охотно подчиняются важному событию, ибо необходимость его продиктована самими законами природы. Каждая собака знает хозяина и кличку. Каждый охотник знает свое дело, место и назначение.
И у Аксакова в его хрониках есть весьма подробные описания охоты и рыбной ловли. И у него и то и другое оказывает свое благотворное воздействие на внутреннюю жизнь маленького Сережи Багрова. Однако у Аксакова нет той философско-этической нагрузки, которая присутствует в произведениях Толстого.
Известный философ-марксист Михаил Лифшиц посвящает в своих работах много места анализу эпизода охоты, чтобы показать, как «чудо искусства» напрямую связывается с общественными идеями Толстого. Мы читаем эту сцену, пишет Лифшиц, ради крестьянского голоса Толстого, даже если не знаем этого и не думаем об этом. Применительно к произведению Толстого философ следующим образом толкует философско-культурологический смысл охоты. «Охота — это благородный пережиток тех времен, когда простая жизнедеятельность животного соединялась с первыми шагами общественного труда. Замечательно, что по мере развития цивилизации охота не исчезает из поля зрения человека, она становится более свободной от чисто утилитарного назначения, приобретает известную самостоятельность как полезная игра сил. Человек играющий… представляет собой интересный предмет для писателя. Но охота не только игра. Она является испытанием воли, требует напряжения всего человеческого существа, подвергает его опасности. Между охотой и простым убийством животных — большая разница…Охота является как бы жертвой, искупающей уход человека от природы, она снова ставит его лицом к лицу с ее простой и суровой жизнью…»[431]
Человеку, каким он предстает в прозе Толстого, необходимо очиститься от наростов социальной жизни, все более и более отторгающей его от природных первооснов. И эта мысль характерна не только для творчества автора «Войны и мира». Тема охоты, полагает Лифшиц, не является случайностью в русской литературе XIX века. Она вошла в нее вместе с обращением к природе, к крестьянскому быту как фундаментальным опорам национального миросознания. И Лев Толстой, глубокий писатель и строгий критик цивилизации, не мог пройти мимо этой темы, богатой общественным и психологическим содержанием.
С давних пор, напоминает философ, в крестьянской среде, поглощенной строгим порядком земледельческих работ, охотник считался странным исключением, чудаком. Напротив, для барина охота есть признак принадлежности к господствующему сословию. Она является также, наравне с войной, той сферой, где проявляется его личная доблесть, его широкая натура, свободная от обязанностей труда, его презрение к деловым интересам.
У Тургенева, например, в его «Записках» дворянин-охотник — человек странствующий, находящийся вне дома, усадьбы, свободный от обязательств перед ними — и в этом качестве постигающий мир. Но и те, кто попадает в круг его вольной охотничьей жизни, особенно если это крестьяне, как Ермолай, скажем, или Калиныч, — и эти люди на какое-то время, а то и навсегда отрываются от почвы, пренебрегают своими исконными занятиями. «Охота пуще неволи», говорит русская пословица, подчеркивая национальную тягу к вольной, оторванной от повседневных забот жизни.
У Толстого между искусственной жизнью помещичьего дома и миром природы, поясняет Лифшиц другую сторону охотничьих отношений между сословиями, стоит все тот же мужик, и барин должен подчиниться его руководству. В «Войне и мире», отмечает Лифшиц, «во всей сцене охоты есть, в сущности, только двое настоящих мужчин: это старый волк, взятый в плен после отчаянной борьбы, и ловчий Данило. Охотники-господа, хотя для них, собственно, и устроен весь этот спектакль, не являются его настоящими участниками… Сами по себе они люди будто не вполне взрослые, нуждающиеся в опеке… Как всякое серьезное испытание, охота подводит своего рода „гамбургский счет“. Она переворачивает социальные отношения, и на один миг все, что тянется кверху или книзу, все ступени и ценности меняются местами. Игра становится настоящим миром, а то, другое, — звания, богатство, связи, условия, — чем-то ненастоящим. Но это только на один миг. И как только окончилась игра, слишком близкая к настоящей жизни, возвращается тот, другой, мир, в котором… барин снова волен над телом и даже над самой жизнью своего человека…»[432]