Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

В романе Толстой впервые рассматривает и пытается выстроить принципиально важную для всего его творчества конструкцию — ответ на вопрос «что такое человеческое счастье в преломлении любви мужчины и женщины, органической взаимосвязи человека с природой, народом, родиной?» Этот вопрос, думаем, можно рассматривать как центральный для всего толстовского творчества, и прежде всего романов «Война и мир», «Анна Каренина», «Воскресение». Но вот то, как это писателю удалось сделать, вызвало его собственную бурную негативную реакцию: «…кажется, больше никогда писать не буду».

Не будем (не наше это дело) сравнивать достоинства и недостатки литературно-художественного свойства «Семейного счастия» и последующих произведений. Но вот рассмотреть систему приведенных автором смыслов, отражающих его собственное мировоззрение, равно как и их оценку, — наша прямая задача. Тем более что эту же самую систему (конечно, в уточненном и существенно расширенном виде) мы наблюдаем и в позднейших крупных толстовских произведениях.

Мировоззренческая система Толстого, заявленная в «Семейном счастии», встроена в рамки довольно простого сюжета. В естественной деревенской жизни органично зарождается, формируется и в полную силу распускается высшее человеческое чувство любви зрелого мужчины и юной женщины. Более того, как говорит герой романа Сергей Михайлович, «в жизни есть только одно несомненное счастье — жить для другого». Это чувство вполне разделяет и его возлюбленная, в скором времени — жена Маша: «Мне казалось, что мои мечты, мысли и молитвы — живые существа, тут во мраке живущие со мной, летающие около моей постели, стоящие надо мной. И каждая мысль была его мысль, и каждое чувство — его чувство. Я тогда еще не знала, что это любовь, я думала, что это так всегда может быть, что так даром дается это чувство»[444].

В словах героини романа часто слышен собственный писательский голос, в котором звучат основные толстовские мировоззренческие идеи, как здесь, например: «…теперь я понимала, почему он говорил, что счастие только в том, чтобы жить для другого, и я теперь совершенно была согласна с ним. …И мне представлялись не поездки за границу, не свет, не блеск, а совсем другая, тихая семейная жизнь в деревне, с вечным самопожертвованием, с вечною любовью друг ко другу и с вечным сознанием во всем кроткого и помогающего провидения»[445]. И столь же заявительно во второй части романа Толстой переходит к описанию «неестественного» — светской жизни, неподлинных чувств, ложных смыслов и ценностей.

Сергей Михайлович вывозит молодую жену в петербургский свет, в котором она вдруг находит для себя удовольствие, постепенно втягивается в эту новую жизнь, забывает или перестает ценить жизнь старую. Сергей Михайлович спохватывается. «Эти ложные отношения могут испортить наши настоящие, а я надеюсь, что настоящие вернутся», — обращается он к жене. Но тщетно. «Утренний кофе в светлой гостиной», «вечера в диванной», «поля» и «мужики» — все постепенно отодвигается в небытие, уступая место ложным ценностям света.

Первоначально Сергей Михайлович бунтует. Следуют увещевания, призывы, жесткие разговоры с женой и даже объявление разрыва супружеских отношений. Впрочем, до развода не дошло, однако жизнь у каждого стала своей собственной: муж был постоянно в разъездах, жена — в свете. Прежняя настоящая жизнь героини заменилась «радостной атмосферой жизни», которую создавали одинаково безразличные ей люди.

Так продолжалось три года, в течение которых у супругов родились двое детей. Но и они не внесли в их жизнь прежнего взаимно ценимого смысла. Герои возвращаются в деревню. Но уже не было не то что прежней откровенности, но отсутствовала потребность в откровенности. Муж, как отмечала Маша, уже не отдавал ей всего себя. Да и в ней, похоже, произошли необратимые перемены: «Все та же я, но нет во мне ни любви, ни желания любви. Нет потребности труда, нет довольства собой. И так далеки и невозможны мне кажутся прежние религиозные восторги и прежняя любовь к нему, прежняя полнота жизни. Я не поняла бы теперь того, что прежде мне казалось так ясно и справедливо: счастие жить для другого. Зачем для другого? когда и для себя жить не хочется?»[446]

В происходящем в финале заключительном разговоре обозначенные ранее авторские акценты и оценки получают новое подтверждение. Если в естественной деревенской жизни, когда люди заняты трудом, подлинным общением друг с другом, не отделились, а живут в согласии с природой, они, по словам Сергея Михайловича, «делают сами свою любовь» и любовь эта растет в их сердцах, то в свете происходит прямо противоположное. В городе и в свете нет подлинной жизни, и, чтобы выжить там людям, пришедшим из подлинного мира, они должны «разломать», «разрушить» свою прежнюю любовь, что Сергей Михайлович и делал.