Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

В своем исследовании Бочаров отмечает и много раз повторяющееся сравнение французской армии после Бородина с затравленным зверем, а Кутузова — с опытным старым охотником как развернутую притчу на тему крыловской басни «Волк на псарне», в которой традиционно видят аллегорию событий 1812 года.

Можно полагать, что охотой (в том широком смысле, который имелся в виду выше, то есть как диалогом человека с природным началом) поверяет правду своего бытия и другой толстовский герой, Дмитрий Оленин, в повести «Казаки». Отмечая в творчестве Толстого влияние на него Руссо и английских сентименталистов, особенно Стерна, М. М. Бахтин, в частности, видит в этой повести чрезвычайно ясно выраженную тему противопоставления природы и культуры. «Неотъемлемая природа — это дядя Ерошка, дух — Оленин. Но Оленин — носитель осложненного культурного начала: созерцая природную жизнь казаков, он в себе переживает эту антитезу. Что же такое дух, который ощущает в себе Оленин? Это — способность видеть себя в сознании других. Две оценки, двойная рефлексия вызывает конфликты, которые Толстой связывает с культурой и ее целями. С его точки зрения, психологическое расположение человека к самооглядке дурно. Не нужно слушать совесть, подсказывание которой и есть рефлексия: она разрушает природную целостность человека… Сознание добра и зла вносит неуверенность, разлад и ложь. Рефлексирующему Оленину противопоставлены казаки. Казаки безгрешны, потому что они живут природной жизнью»[438].

* * *

Период 1857–1863 годов, когда были написаны «Казаки», — время одного из ранних кризисов в мировоззренческих поисках Л. Толстого, ведущих его к разрыву со своей средой. «На моих глазах, — замечал Н. А. Некрасов в письме к Толстому в 1856 году, — в Вас происходит та душевная ломка, которую в свою очередь пережил всякий сильный человек, и Вы отличаетесь только — к выгоде или невыгоде — отсутствием скрытности и пугливости»[439].

В эти годы в творчестве писателя и в его переписке можно найти следы тех тяжелых впечатлений, которые оставляла в Толстом окружающая жизнь. Так, в августе 1857 года он писал своей тетушке А. А. Толстой: «Ежели бы вы видели, как я в одну неделю, как барыня на улице палкой била свою девку, как становой велел мне сказать, чтобы я прислал ему воз сена, иначе он не даст законного билета моему человеку, как в моих глазах чиновник избил до полусмерти 70-летнего больного старика за то, что чиновник зацепил за него, как мой бурмистр, желая услужить мне, наказал загулявшего садовника тем, что, кроме побой, послал его босого по жнивью стеречь стадо, и радовался, что у садовника все ноги были в ранах, — вот, ежели бы это все видели и пропасть другого, тогда бы вы поверили мне, что в России жизнь постоянный, вечный труд и борьба со своими чувствами. Благо, что есть спасенье — мир моральный, мир искусств, поэзии и привязанностей»[440].

Протест Толстого против «тяжелой действительности» заключается в том, по его словам, что, выбирая, карабкаться ли ему вверх по этой грязи или идти в обход, он выбирает «обход». «Философия (не изучаемая, а своя, нелепая, вытекающая из настоящей душевной потребности), религия такая же и искусство, последнее время, вот были мои обходы»[441].

Толстой склонен отстаивать лозунг «морального искусства», которое на первый план выдвигает не политические и социальные задачи, а цели «общечеловеческого», нравственного порядка. В своей автобиографической трилогии писатель начинает поиски путей нравственного самоусовершенствования индивида, полагая, что именно личное моральное совершенствование быстрее поведет к уничтожению всего зла и лжи в жизни, чем любые социальные перемены. Здесь закладываются основы его будущего этического учения.

В творческой жизни Толстого есть существенный эпизод, не получивший, на наш взгляд, в отечественном литературоведении должного объяснения. Эпизод этот связан с романом 1859 года «Семейное счастие». Его написание и публикация по прошествии недолгого времени вызвали острую негативную оценку самого автора. «Моя Анна („Анной“ писатель называл названное произведение), как я приехал в деревню и перечел ее, оказалась такая постыдная гадость, что я не могу опомниться от сраму и, кажется, больше никогда писать не буду»[442]. Отечественные исследователи творчества Толстого, толкуя эту самооценку, не нашли ничего лучшего, как попытаться «ободрить» великого писателя. Так, в своем послесловии и комментариях к публикации романа в собрании сочинений В. Я. Линков заявляет: «Конечно, „Семейное счастие“ не выдерживает сравнения с „Войной и миром“ и „Анной Карениной“, но все же в такой чрезвычайно низкой самооценке есть некоторое преувеличение»[443]. (В «низком» — «преувеличение». Так у комментатора. — С. Н., В. Ф.).

Но что же на самом деле могло так задеть Толстого, причем в такой странной форме: неожиданной реакции на только что написанное произведение? Выскажем свои соображения на этот счет.