Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Вначале Мышкин, как мы помним, знакомит семейство генерала Епанчина с событием, пережитым самим Федором Михайловичем, с рассказом человека, который «был раз взведен, вместе с другими, на эшафот, и ему прочитан был приговор смертной казни расстрелянием за политическое преступление. Минут через двадцать прочтено было и помилование и назначена другая степень наказания; но, однако же, в промежутке между двумя приговорами, двадцать минут или по крайней мере четверть часа, он прожил под несомненным убеждением, что через несколько минут он вдруг умрет».[453] Мышкина как раз интересуют эти минуты, даже не все «двадцать», а те две, которые его знакомый отсчитал, чтобы думать про себя. В эти считанные мгновения рассказчик хотел представить себе небытие, хотел войти в него еще при жизни. «Все это он думал в эти две минуты решить! Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей: ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он через три минуты как-нибудь сольется с ними… Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны; но он говорит, что ничего не было для него в это время тяжелее, как беспрерывная мысль: „Что, если б не умирать! Что, если б воротить жизнь, — какая бесконечность! И все это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, уж ничего бы даром не истратил!“ Он говорил, что эта мысль у него наконец в такую злобу переродилась, что ему уж хотелось, чтобы его поскорей застрелили»[454].

Очевидно, исходя из логики толстовского миропонимания, беда героев Толстого, а может быть, и Достоевского в том, что они оставляют эти считанные минуты, чтобы «думать про себя», когда для естественного человека (для того же Ерошки, например) все решено заранее. Герои-идеологи постоянно осмысляют себя в состоянии, пограничном между жизнью и смертью, а уже затем — между неверием и верой. Нерефлектирующая же вера, маяк которой у Достоевского — церковь, примиряет со смертью и одновременно наполняет жизнь (если ее воротить!) Богом. Но у неверующего такая жизнь в виду Бога вызывает только злобу (это чувство знакомо еще по переживаниям Раскольникова), поскольку, как замечает Александра после рассказа Мышкина, нельзя жить, взаправду «отсчитывая счетом».

Мучительная эта «пограничность» не перестает терзать рефлектирующего героя. Так, после сообщения первой части своей повести Мышкин признается, что и сам видел казнь. И тогда наступает время изложения «толстовских» переживаний. Лев Николаевич Мышкин предлагает сюжет для картины: «лицо приговоренного за минуту до удара гильотины, когда еще он на эшафоте стоит, перед тем как ложится на эту доску»[455]. Мышкин с тщательностью кинообъектива выхватывает из своей памяти подробности казни вплоть до того, как у казнимого слабеют колени, он оседает, а священник скорым жестом подставляет к его губам крест. И вновь речь идет о том, каким содержанием наполняется последнее мгновение, а точнее, о том, каким содержанием, равным содержанию этого мгновения, должна исполниться и вся человеческая жизнь. «Нарисуйте эшафот так, чтобы видна была ясно и близко одна только последняя ступень; преступник ступил на нее: голова, лицо бледное как бумага, священник протягивает крест, тот с жадностью протягивает свои синие губы, и глядит, и — все знает. Крест и голова — вот картина, лицо священника, палача, его двух служителей и несколько голов и глаз снизу, — все это можно нарисовать как бы на третьем плане, в тумане, для аксессуара…»[456]

В повествовании Мышкина оказывается, что его всерьез мучает идея, как превратить всю жизнь человека в такую же, какова она в это последнее мгновение перед казнью, когда голова, отрубленная ножом гильотины, вот-вот полетит в корзину. Но такое проживание жизни — вне человеческого опыта, что, собственно, и мучает высокого героя русской классической литературы и заставляет его обратиться как к своему психологическому спасению к нерефлектирующему Ерошке. Его-то Оленин и переспрашивает: «Так, как умрешь, трава вырастет?» Ему, как видно, хочется наполниться этой недоступной для него мудро стью, как, впрочем, хочется этого и автору произведения.