Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Через недолгое после «Люцерна» время, после возвращения Л. Н. Толстого в Россию, в 1858 году появляется рассказ «Три смерти», замысел которого подробно истолкован самим Толстым в письме к тетке: «Моя мысль была: три существа умерли — барыня, мужик и дерево. — Барыня жалка и гадка, потому что лгала всю жизнь и лжет перед смертью… Мужик умирает спокойно, именно потому, что он не християнин. Его религия другая, хотя он по обычаю и исполнял христианские обряды; его религия — природа, с которой он жил. Он сам рубил деревья, сеял рожь и косил ее, убивал баранов, и рожались у него бараны, и дети рожались, и старики умирали, и он знает твердо этот закон, от которого он никогда не отворачивался, как барыня, и прямо, просто смотрел ему в глаза… Дерево умирает спокойно, честно и красиво. Красиво, — потому что не лжет, не ломается, не боится, не жалеет»[457].

Строки писателя дают не часто встречающуюся возможность сравнить авторский замысел и реальность художественного текста. Итак, «правда первая» — «барыня жалка и гадка». Толстой действительно показывает свою героиню такой. Она чужда природе и отделена от нее и целого мира массой искусственных вещей и предметов. В такой же мере она не находит контакта и с окружающими ее, в том числе и близкими, людьми. Так, кажется, что она не только сидит в карете на подушках, но вообще и живет, обложенная подушками, которые выполняют функцию смягчающего отделения человека от общества и всего мира. Постоянно присутствующая и читаемая нами мысль героини: все вокруг плохо и все плохи, потому что остаются жить, в то время как я умираю. Виноваты все, в том числе муж и дети. Обвинения в адрес мужа со стороны больной звучат постоянно, а детей, даже перед смертью, она видеть не хочет.

Не веря глубоко в «помощь неба», а лишь на всякий случай пробуя и эту возможность, как бы она испробовала и помощь какой-нибудь знахарки, больная шепчет молитвы. Но Бог и природа глухи к ней: «…в груди так же было больно и тесно, в небе, в полях и по дороге было так же серо и пасмурно, и та же осенняя мгла, ни чаще, ни реже, а все так же сыпалась на грязь дороги…»[458].

Другая смерть — сознательная смерть старого ямщика, умирающего в чужой избе, на печи, под разговоры о том, что он давно, уже второй месяц, один занимает целый печной угол. Два психологически значимых поступка совершает этот человек, смиренно принимающий близкую кончину. Соглашается отдать свои новые сапоги обратившемуся к нему молодому парню. И звучит это как ответ на вопрос: собирается ли он жить дальше? Нет, бери сапоги. И второй — публично затребованное и полученное обязательство в обмен на сапоги положить на могилу надгробный камень. Позаботившись таким образом об увековечении своего земного пребывания и попросив прощения за доставленные неудобства — печь занимал, ямщик умирает.

По прошествии нескольких месяцев, все еще не купив камень — не было оказии в город, парень идет в лес и рубит дерево, чтобы сделать крест на могилу. И кончина дерева — новый опыт смерти, описанный Толстым. Здесь нет ничего тягостного. Даже окружавшие раньше срубленное дерево другие деревья стали еще радостнее красоваться на образовавшемся просторе. А взошедшее солнце осветило радость живых деревьев и птиц.

Смерть дерева для Толстого — высшая мера правды, естественности, к которой приближается мужик и которой чужда и даже враждебна барыня. Собственно, даже и не барыня, а олицетворяемое ею так называемое цивилизованное сознание. Таким образом, в рассказе «Три смерти», как и позднее в повести «Казаки», Толстой заявляет свой критерий человеческой правды: это природа и сознание индивида, близкого, почти сливающегося с ней. Вместе с тем в этих произведениях «антитеза природы и культуры, получая свое все большее углубление, остается лейтмотивом всего творчества Толстого»[459].

В полной мере критерию природности отвечает и один из героев «Казаков» — Ерошка. Он сам себе дает исчерпывающую характеристику: «Я охотник. Против меня другого охотника по полку нету. Я тебе всякого зверя, всяку птицу найду и укажу; и что и где — все знаю…» Настоящий дом Ерошки — лес. Здесь он не просто охотник — здесь он свой, и здесь он поэт. «Что дома-то сидеть! Только нагрешишь, пьян надуешься… То ли дело, на зорьке выйдешь, местечко выберешь, камыш прижмешь, сядешь и сидишь, добрый молодец, дожидаешься. Все-то ты знаешь, что в лесу делается. На небо взглянешь — звездочки ходят, рассматриваешь по ним, гляди, времени много ли. Кругом поглядишь — лес шелыхается, все ждешь, вот-вот затрещит, придет кабан мазаться. Слушаешь, как там орлы молодые запищат, петухи ли в станице откликнутся, или гуси. Гуси — так до полночи, значит. И все это я знаю…»[460]