Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Ответ на этот вопрос Оленин ищет в сопоставлении своей прошлой жизни с тем, что он переживает в настоящий миг. Прежняя жизнь кажется ему гадкой. Он видит себя эгоистом, тогда как, в сущности, для себя ему ничего не было нужно. И он, окруженный природой и как бы погруженный в ее лоно, приходит к мысли, что счастье состоит в том, чтобы жить для других.

Сама потребность счастья в человеке законна. Эгоистические желания (богатство, слава, удобства жизни) незаконны, поскольку в иных условиях могут не найти удовлетворения. Законны лишь любовь и самопожертвование, поскольку всегда могут быть удовлетворены, несмотря на внешние условия. Оленину показалось, что он открыл новую истину («Ведь ничего для себя не нужно, отчего же не жить для других?»), и это заставляет его торопиться в станицу, чтобы обдумать открытие и найти случай сделать добро.

Но погода вдруг переменилась. Переменился и характер леса. Оленину вдруг стало жутко. Он стал трусить. Ему грезились абреки, убийства, казалось, вот-вот придется защищать свою жизнь «и умирать или трусить». «Он вспомнил и о Боге и о будущей жизни так, как не вспоминал до этого давно. А кругом была та же мрачная, строгая, дикая природа. „И стоит ли того, чтобы жить для себя…, когда вот-вот умрешь и умрешь, не сделав ничего доброго, и так, что никто не узнает“. Он пошел по тому направлению, где предполагал станицу…»[465]

Между тем лес становился все мрачнее, и на душе все пасмурнее. Оленину стало страшно, как никогда. Он стал молиться Богу, и одного только боялся — что умрет, не сделав ничего доброго, хорошего. А ему так хотелось жить, чтобы совершить подвиг самопожертвования. Далее читатель видит, что, как только Оленин вырывается из объятий природы, как она тут же становится ему чужой и угрожающей. Ведь переживание смертного ужаса и есть «голос» «мрачной, строгой, дикой природы». (Здесь у Толстого является уже чеховское переживание природы как совершенно чуждого человеку начала.) И Оленин невольно оказывается в положении необходимого самоопределения по отношению к этому чужому началу. Ему только кажется, что он собирается готовиться к подвигу «самопожертвования». Оленин до конца повести будет балансировать на границе «Я для себя» и «Я для других», так и не найдя согласия ни с собой, ни с миром станицы.

По прошествии времени, правда, ему показалось, что он вжился в станичную жизнь. Прошедшее виделось ему уже чем-то совершенно чуждым, а будущее вне того мира, в котором он теперь жил, не занимало его. Его оскорбляло то, что домашние, родные, приятели думают о нем, как о погибшем человеке. Хотя он сам, в новом своем положении, считал их погибшими. Он был убежден, что ему никогда не придется раскаиваться в том, что он избрал такой образ жизни. Отсюда, «из-под крылышка Ерошки», «ему ясна казалась вся та ложь, в которой он жил прежде и которая уже и там возмущала его, а теперь стала ему невыразимо гадка и смешна. Он с каждым днем чувствовал себя здесь более и более свободным и более человеком…»[466] Отныне героя Толстого будет завораживать неразмышляющая простота природной жизни и жизни «простых людей», главное достоинство которых состоит в отсутствии страха смерти. А с исчезновением этого страха разрешаются едва ли не все противоречия жизни.

Мировоззренческая борьба со страхом смерти присуща не только толстовскому герою, хотя в его становлении она приобретает все большее и большее значение. Она присуща и самому Толстому и, наконец, разрешается его собственным этическим поступком — уходом из привычной жизненной среды. И этот уход оказывается уходом в смерть.