Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Толстой несколько раз возвращается к этой смысловой коллизии, в частности на примере приближения и самой кончины Платона Каратаева. Мы помним, что любящий его и прекрасно понимающий ситуацию близящейся каратаевской смерти Пьер тем не менее отдаляется от Платона. В особенности это тягостно непосредственно в момент приближения его смерти, когда он, обессиленный, сидит под деревом и к нему подходят французские солдаты, чтобы застрелить его, а Пьер продолжает идти мимо.

Примечательно, что Толстой не возвращается к этому событию, не дает ему моральной оценки, тем более не судит Пьера. Что за этим? Согласие с правом жизни уходить с дороги, когда смерть всесильна? Смирение перед неизбежным? Отсутствие у Толстого ответа?

Так же происходит и в случае княжны Марьи. Вот ее переживание по поводу мелькнувшего желания смерти отца: «…она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу»[553].

Ежеминутное и потому ставшее привычным сосуществование жизни и смерти — возможная разгадка и «безразличия» Пьера к умирающему Каратаеву, и «душевной мерзости» княжны Марьи — подтверждается Толстым в другом месте романа; когда Пьер, объезжая поле завтрашнего сражения под Бородино, поражается тому, что солдаты «не думают», не «задумываются» над тем, что их ждет возможная смерть, что они зачем-то думают «о чем-нибудь другом, кроме смерти».

Впрочем, кроме мысли о сосуществовании жизни и смерти как разгадки безразличия живого к неживому у Толстого есть размышления о смерти как беспощадном математическом знаменателе — «беспощадном дневном свете», уничтожающем ложные образы жизни — «волшебного фонаря». Эти мысли приходят в голову князю Андрею накануне рокового для него сражения. «… Мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. …Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. …Эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем-то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество — как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, грубо и бедно при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня. …А завтра меня убьет — и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет»[554].

Но и этому толкованию смерти Толстой находит противоположное толкование, живо воспроизводящееся в сцене действий солдат-артиллеристов на кургане, который во время Бородинского сражения посещает Пьер. Важнейшая особенность, объясняющая небрежение солдат смертью, состоит в том, что люди эти живут и действуют как единый организм, проникнутый, как выражается Толстой в другом месте, «теплым патриотизмом». При этом обнаруживается удивительная закономерность: чем более проявляет себя смерть, унося одного за другим защитников, тем веселее и оживленнее они себя ведут: «Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра, после каждой потери все более и более разгоралось общее оживление. …Он весь был поглощен в созерцание того, все более и более разгорающегося огня, который точно так же (он чувствовал) разгорается и в его душе»[555]. В этой борьбе жизни со смертью обнаруживается одна важная особенность, характеризующая живое. Оказывается, сила «огня жизни» напрямую не зависит от количества людей, несущих в себе этот огонь. Напротив, чем меньше остается живых, тем сильнее разгорается огонь. То есть тем выше, вправе мы заключить, ответственность каждого отдельного человека за свое верное поведение в близости смерти, ибо каждый может оказаться последним, в ком огонь жизни проявляет себя.