Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

В чем же причина ее ужаса? Может быть, в том, что она в отличие от прочих смертей наименее естественна? В такой логике рассуждений она не является реализацией, воплощением ничьего желания, продолжающегося процесса (рана, старение, болезнь) или побочным продуктом совершаемого масштабного явления (война). То есть в этом проявлении она «противоестественна» в точном смысле этого слова. И если во многих своих разновидностях смерть может быть понята хотя бы в логическом отношении — как причинно-следственная связь, то в случае умерщвления посредством казни к результату — убийству — не выстраивается никакой цепочки, которая бы складывалась из органических процессов или человеческих потребностей и интересов. Почему же такая смерть более всего ужасна?

То, что она именно такова, ощущает Пьер: «С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в его душе как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. …Мир завалился в его глазах, и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь — не в его власти»[566]. «Бессмысленные развалины» (лишенные какого бы то ни было смысла), оставляемые смертью в том случае, когда она ни в каком отношении не связана с жизнью, не вытекает из логики живого, пусть даже убивая эту логику и само живое, — наиболее тягостное проявление смерти. Человек оказывается лишенным какого бы то ни было рационального представления о жизни, так как все рушится в одночасье, и тем самым в его представлении исчезает граница между рационально постигаемой жизнью и ее продолжением — иррациональным проявлением смерти. В случае казни иррационализм смерти, отвергающий рационализм жизни, ставит под сомнение и саму жизнь. И осознание этого оказывается для человека невыносимым.

Не случайно, что в это критическое для Пьера Безухова мгновение жизни, на самом пике авторских размышлений о сущности смерти, рядом волею Толстого возникает фигура Платона Каратаева. Образ этот — как бы высшее народное начало, совершающее, с точки зрения Толстого, нравственный суд. (Вспомним, что в заключительной части романа в связи со спором Пьера с Николаем и Денисовым о нравственном устройстве общества Наташа задает Пьеру вопрос: «Как он? Одобрил бы он тебя?» На что Пьер отвечает: «Он не понял бы, а впрочем, я думаю, что да»[567].

Напомним, что и первое знакомство Пьера с Каратаевым Толстой встраивает в русло этих важнейших для него размышлений. Примечательно, что в романе по воле автора Каратаев возникает как признанный учитель жизни, к которому Пьера ведут его новые знакомые по плену. Это были люди, которых всего лишь «что-то занимало в нем». Они его о чем-то спрашивают, ему что-то рассказывают, и этого оказывается достаточно, чтобы потом его «повели куда-то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими-то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися». И здесь возникает Каратаев. Но как! Внимание Пьера привлекли его «аккуратные, круглые, спорые, без замедления следующие одно за другим движения». (То есть автор подчеркивает, что Пьер вновь начинает видеть некую логичность и разумность, которой отчасти характеризуется жизнь и которой герой только что был лишен в результате иррационального проявления смерти.) В противоположность пережитым от восприятия смерти впечатлениям Пьеру «чувствовалось что-то приятное, успокоительное и круглое в этих спорных движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека»[568].

Проникнувшись тягостным состоянием, в котором пребывал Пьер, Платон, продолжая возвращать его к жизни, тут же задает масштаб его горю и радости, а на самом деле — смерти и жизни: «Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так-то, милый мой»[569]. И, сознавая общую им обоим тягостность не только от ситуации плена, но тяжких впечатлений и от побед Наполеона, и оставления Москвы, Платон находит слова для умаления этого несчастья, включения его в широкий контекст исторического развития, неизбежно, как уверены оба, благоприятного для русского народа: «Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так-то старички говаривали»[570].