Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Так же как природа открывает сражение, освещая и освящая его, как она вливает силу священного своего огня в русских солдат, так она дает знак к окончанию сражения в минуту высшей нравственной усталости людей. «Над всем полем, прежде столь весело-красивым, с его блестками штыков и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма, и пахло странной кислотой селитры и крови. Собрались тучи, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: „Довольно, довольно, люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что вы делаете?“»[578] И люди отвечают Природе душою: «…в каждой душе одинаково поднимался вопрос: „Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!“ мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого».[579]

Внечеловеческая всеохватная мощь Природы правит бал во время Бородинской битвы. Существенно то, как уже было сказано, что она всецело на стороне отстаивающего свой национальный мир русского воинства, которое есть, по сути, вся Россия — но только до тех пор, пока схватка не становится бессмысленным разрушением основ естественного человеческого бытия. Здесь уже нет различия между армиями. Все сражающиеся — уставшие, измученные своей же собственной агрессией люди. «Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что они делали, бросить все и побежать куда попало»[580]. Но, несмотря на весь ужас содеянного, все эти люди не бегут, поскольку, вопреки естественному, природному, ими продолжает руководить «какая-то непонятная, таинственная сила»[581]. В том и состоит, по Толстому, катастрофизм войны для всего человеческого, что ее чудовищно разрушительное воздействие на естество человека, спровоцированное его же агрессивным эгоизмом, если уж заведено, то неостановимо. И прекращение противостояния возможно только как единение, консолидация всего сущего, положительно сущего в каждой его мельчайшей единице. По логике эпопеи Толстого, эта истина открывается именно русскому миру, отметающему агрессивный эгоизм и стремящемуся к единению в себе и с мирозданием. «Богатырское» предназначение Пьера — на личном опыте, душой испытать и утвердить эту истину.

В эпизоде выезда из Можайска, равно как и в других последующих сценах, читатель видит, что Пьер ни разу не впадает в привычную для него рефлексию. Он вообще крайне редко говорит. Он постигает существо народного движения скорее через его жест (в широком смысле), чем через слово. Размашистый жест работающих мужиков-ополченцев, «с их странными неуклюжими сапогами, с их потными шеями и кое у кого расстегнутыми косыми воротами рубах, из-под которых виднелись загорелые кости ключиц»[582] — это говорит Пьеру куда больше о происходящем, чем профессиональные пояснения графа Бенигсена. Душа Пьера перемещается во внешний материальный мир природы и крестьян-воинов. Сам Пьер, подобно лишенному разума животному, сливается с окружающей его средой. Вся природа и есть действительное пространство развертывания события самопознания Безухова, как и самопознания народа. Таковы сопрягающиеся уровни, на которых разворачивается сюжет произведения. По замыслу Толстого Пьер вместе с народом и природой творит событие русской истории. Впрочем, не только Пьер, но всякий, даже самый малый персонаж эпопеи.

Творческий замысел Толстого, подтолкнувший его к масштабам такого жанра, как эпос, соответствующим образом отразился и в разработке психологического сюжета произведения, — того, что называют, в применении к Толстому, «диалектикой души». В «Войне и мире» нет развития характеров, а есть выявление их неизменной сути. Так происходит и с Пьером. Высшая точка его самовыражения — сон после Бородина, все на той же Можайской дороге.

Как и на батарее Раевского, Пьер вступает в контакт с солдатами, но теперь уже не сражаясь рядом с ними, а за общей трапезой. Причем едят они вместе простую солдатскую пищу — кавардачок. Затем Пьер укладывается спать на воздухе, в своей коляске. Его радуют приметы мирной жизни: крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Засыпая, он думает о них, о солдатах — о тех, которые были на батарее, о тех, которые кормили его, и тех, которые молились на икону. Эти думы — приближение к ним, пока еще странным, неведомым, но сейчас ясно и резко отделяющимся ото всех остальных.