Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

То, что может оказаться верным для таких героев, как Адуев-дядя и Штольц, то есть для персонажей-мужчин, вовсе не обязательно истинно для персонажей женских, таких, как, например, жена Петра Ивановича — Елизавета Александровна и Ольга Сергеевна Ильинская. В этой связи надо вести речь о природе формирования гармоничного сочетания в личностях гончаровских женщин баланса рационально-конструктивного и чувственно-эмоционального начал. Сущность и механизм действия этого баланса неизвестны, что, в частности, подчеркивается и растерянностью, которая доминирует в отношениях к этим женщинам со стороны мужчин. Так, Петр Иванович не знает истинной природы своей жены, не знает, как и «с какой стороны» подступиться к ней, и для него оказывается неприятной неожиданностью ее медленное затухание в атмосфере вынужденного ничегонеделания. А Штольц, знакомя Обломова с Ильинской, рассчитывал, в общем, на минимальное — что в этом доме, в котором непозволительно класть ногу на ногу, Илье Ильичу не дадут спать после обеда, а также на то, что «присутствие молодой, симпатичной, умной, живой и отчасти насмешливой женщины — это все равно что внести в комнату лампу, от которой по всем темным углам разольется ровный свет, несколько градусов тепла и комната повеселеет. Вот весь результат, которого он добивался…»[251] Однако знакомство благодаря быстрому духовно-чувственному прогрессу Ольги очень скоро вышло далеко за рамки этой мужской ученической схемы.

Штольц, как и Петр Иванович, недооценивает женщину. Он, в частности, никак не предполагает, что Ольга достаточно быстро станет развитой личностью. Он не мог предвидеть, что в ней готовилась и началась большая внутренняя работа, в результате которой «с ней совершилось то, что совершается с мужчиной в двадцать пять лет при помощи двадцати пяти профессоров, библиотек, после шатанья по свету, иногда даже с помощью некоторой утраты нравственного аромата души, свежести мысли и волос, то есть что она вступила в сферу сознания»[252].

Попервоначалу новое качество Ольги оказывает мгновенное, подобное живой воде, воздействие на Обломова. После состоявшегося объяснения он неожиданно обретает смысл жизни, видит перед собой ее цель. И Ольга «в свою очередь не узнала Обломова: туманное, сонное лицо преобразилось, глаза открылись; заиграли краски на щеках; задвигались мысли; в глазах сверкнули желания и воля. Она также ясно прочла в этой немой игре лица, что у Обломова мгновенно явилась цель жизни.

— Жизнь, жизнь опять отворяется мне, — говорил он как в бреду…»[253] Однако тут же соизмеряет плюсы и минусы любви со своими внутренними стандартами. «Ах, если бы испытывать только эту теплоту любви да не испытывать ее тревог! — мечтал он. — Нет, жизнь трогает, куда ни уйди, так и жжет! Сколько нового движения вдруг втеснилось в нее, занятий! Любовь — претрудная школа жизни!»[254]

В словах Ильи Ильича есть известная доля правды, поскольку попадает он в руки девушки особой. Ольга умна, целеустремленна, амбициозна, как сказали бы мы сегодня, и, в известном смысле, Илья Ильич становится ее главной целью, перспективным «проектом», на котором она пробует силы и посредством которого стремится доказать себе и другим, что она сама представляет собой нечто значимое. С учетом всего этого становится понятно, отчего она при всяком удобном случае «колола его легкими сарказмами за праздно убитые годы, изрекала суровый приговор, казнила его апатию глубже, действительнее, нежели Штольц; потом, по мере сближения с ним, от сарказмов над вялым и дряблым существованием Обломова она перешла к деспотическому проявлению воли, отважно напомнила ему цель жизни и обязанностей и строго требовала движения, беспрестанно вызывала наружу его ум, то запутывая его в тонкий, жизненный, знакомый ей вопрос, то сама шла к нему с вопросом о чем-нибудь неясном, не доступном ей.

И он бился, ломал голову, изворачивался, чтоб не упасть тяжело в глазах ее или чтобы помочь ей разъяснить какой-нибудь узел, не то так геройски рассечь его»[255].

Естественно, Илья Ильич уставал и про себя сетовал на то, что такая любовь почище иной службы и у него вовсе не остается времени на «жизнь». «Бедный Обломов», — так Гончаров отзывается о герое в этой ситуации «любви-службы», — все больше чувствовал себя как бы в оковах. И Ольга подтверждает это: «Что я раз назвала своим, того уже не отдам назад, разве отнимут». К тому же это состояние «принадлежности» Ильи Ильича было постоянным. Повествователь называет его «все тем же светом», который «горел один, мотив звучал все тот же».