Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Сразу надо отметить, что в отношении Андрея Ивановича Штольца мы сталкиваемся с ситуацией, характерной и для Петра Ивановича Адуева. А именно: так же, как и в случае со старшим Адуевым, которому советской литературоведческой традицией отказано в способности настоящей любви к собственной жене на том основании, что истинно любить своекорыстный делец в чуждом советской власти буржуазном строе, само собой, не может; на настоящую любовь, согласно этим толкователям, оказывается не способен и «делец» Штольц. Так, неоднократно цитировавшийся нами Ю. М. Лощиц по этому поводу пишет: «…поскольку эксперимент с Обломовым (речь о знакомстве Обломова с Ильинской. Здесь и далее выделено нами. — С. Н., В. Ф.), как мы знаем, не удался, приходится Штольцу как-то иначе пристраивать Ольгу, какое-то иное времяпровождение ей подбирать. Остается ему „влюбить“ в себя Ольгу». И далее: «От семейного счастья Андрея и Ольги, пространно описанного на страницах романа, веет такой безбытийной скукой, такой приторностью и фальшью, что это их розовое счастье глядится каким-то справедливым возмездием им обоим за вольный или невольный розыгрыш Обломова. …Сами по себе они „мертводеятельные“ люди. …Писатель будто заскучал с этой образцово-деятельной четой, в их стерильном буржуазном парадизе»[281].

Итак, имя врага наконец названо: это буржуазия. То есть общество, классово чуждое штатному соцреалистическому исследователю, служащему системе на совесть, а не за страх. Вот ведь, кажется, никто из неприметного окошка на пятом этаже казенного здания с бессмысленной табличкой «Главлит» — именем советской цензуры — не тянул за язык этого неординарного литературоведа, а его собственная коммуно-идеологическая природа и без цензуры взяла свое.

Впрочем, запрограммированность сознания, склонного к расхожим советским пошлостям, сыграла дурную шутку не только с литературоведами. Отметились этим грехом и некоторые талантливые экранизаторы великого гончаровского романа. Так, в телевизионных комментариях к своему фильму «Несколько дней из жизни И. И. Обломова» Н. Михалков, превознося «широту» русской души Обломова в сравнении с «узостью» души немецкой, представленной, естественно, Штольцем, отметил: после смерти Обломова Штольц взял на воспитание только одного его сына, Андрюшу. А вот если бы умер Штольц, то Обломов в силу широты души взял бы на воспитание и приемных детей — Ваню и Машу.

Вот ведь, чего не скажешь, находясь под чарами любимой идеологемы «русская широта — немецкая узость». При чтении романа не заметишь, что к моменту смерти Обломова и усыновлению Андрюши Ване было уже за двадцать, и он, молодой человек, поступил на службу, а восемнадцатилетняя Маша успела выйти замуж. Так что «сгрести их в охапку» в порыве всечеловечной и, упаси господи от рационального немецкого начала, исконно русской любви было делом сомнительным, если не невозможным.

Что же, однако, на самом деле происходит с Ольгой и Андреем Штольцем, как складывается их совместная жизнь? Действительно ли они, по определению Лощица, «мертводеятельные», и Гончаров придает им значимость только в связи с Обломовым, в то время как сами по себе они не значат для него ничего?

Конечно, Илья Ильич и олицетворяемое им явление — центр и главный предмет исследования автора. Ведь обломовщина — одно из наиболее типичных явлений русской действительности добуржуазной России середины XIX столетия, еще не представляющей своей жизни без и после крепостничества. Да и в дальнейшем оно во многом сохранило себя. Но вот Ольга и, главным образом, Штольц — явления уже завтрашнего дня. Как же рисует их портреты и отношения повествователь?

Надо сказать, что делает он это с неизменной искренней симпатией к обоим. Он их несомненно любит, как и Обломова, хотя конечно же по-другому. Они — тоже живые люди, наделенные не только разумом, но и душой, равно как и глубокими чувствами.

Вот, например, первая встреча Штольца с Ольгой в Париже после ее разрыва с Обломовым. Увидев ее, он сразу же «хотел броситься», но потом, пораженный, остановился и стал вглядываться: столь разительной была произошедшая с ней перемена. Что же это за взгляд? И что Ольга? Она тоже взглянула. Но как! «Всякий брат был бы счастлив, если б ему так обрадовалась любимая сестра». Ее голос — «до неги радостный», «проникающий до души».

В общении с Ольгой Штольц заботлив, внимателен, участлив. Иногда от него требовалось двое-трое суток «тончайшей игры ума, даже лукавства, огня …чтоб вызвать, и то с трудом, мало-помалу, из сердца Ольги зарю ясности на лицо, кротость примирения во взгляд и в улыбку»[282]. И когда ему это удавалось, он бывал счастлив.