Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Говоря ранее о трактовке этим автором «Обыкновенной истории», мы уже отмечали, что приведенные в романе коллизии типичны для русской жизни того времени, и потому квалифицировать их как иллюстрирование или, более того, намеренное их рассмотрение Гончаровым исключительно как интерпретации Евангелия — известная натяжка. В полной мере это замечание может быть повторено и в связи с романом об Илье Ильиче. Так, главный вывод о судьбе Обломова, о его нежелании совершать духовную работу, что ведет к нераскаянности, к духовной смерти героя, вполне вписывается в его базовые характеристики, которым, наряду с прочими, могут быть даны и православные оценки, и интерпретации. Характеристика Обломова как человека, обладающего талантом чистосердечия, конечно же вполне согласуется со словами Евангелия: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят», но не только с ними.

Также характерная для Ильи Ильича кротость может быть подтверждена как его приверженностью православию, согласована со словами Христа: «Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем», но может иметь и другие источники — непротивление злу насилием или патологическую лень, когда человек не желает что-либо предпринимать даже для защиты самого себя.

Наряду с названным вовсе тенденциозными видятся, например, такие предлагаемые В. Мельником «привязки»: «В самые патетические минуты своей жизни Илья Ильич плачет. И это не случайно у Гончарова, помнящего о Нагорной проповеди Христа: „Блаженны плачущие, ибо они утешатся“»[286]. Или фактический упрек Ольги Обломову о нищете его духа. Согласно Мельнику здесь прямое указание на слова Христа: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное»[287].

Стремясь оправдать поставленную перед собой задачу доказать, что Гончаров действительно преследовал исключительно одну цель — «осмыслить поведение вполне современных и цивилизованных людей в свете Евангелия»[288], в своем исследовании В. Мельник за каждым поступком, за каждой чертой характеров героев видит либо проявление православной идеи, либо ее искажение. Думаю, что такая установка автора не может привести к результатам, сколько-нибудь научно достоверным и адекватным художественному тексту. Русская культура, имеющая в качестве одного из своих корней христианство, безусловно, пропитана им. Но стараться в каждом конкретном случае показать, что нечто художественное представлено художником именно с целью «подтвердить» истинность православной идеи, — затея не только не продуктивная, но и упрощенческая, по сути школярская.

Вместе с тем рассмотрение тех или иных ценностей и смыслов русского мировоззрения с точки зрения их связи с христианством до известной степени допустимо. Тем более что и сами православные авторы такие задачи перед собой нередко ставили. Вот как критически о первых шагах христианства на Руси высказывался, например, протоиерей Г. Фроловский: «Изъян и слабость древнерусского духовного развития состоит в недостаточности аскетического закала (и совсем уже не в чрезмерности аскетизма), в недостаточной одухотворенности души, в чрезмерной „душевности“, или „поэтичности“, в духовной неоформленности душевной стихии… Крещение было пробуждением русского духа — призыв от „поэтической“ мечтательности к духовной трезвости и раздумью»[289]. Оценка эта, как видим, далека от благости.

Думаю, что состояние замедленного перехода от «душевности» к «трезвости и раздумью» сохранилось и после крещения и затянулось на многие столетия, поскольку и в XIX веке русская философия и литература как нечто актуальное исследовали и этот процесс, что не могло не быть обусловлено тем, что значительная часть населения продолжала пребывать в состоянии «полухристианском-полуязыческом».

* * *

Третий крупный роман И. Гончарова — «Обрыв» — дает возможности для многочисленных его смысловых оценок и интерпретаций как традиционного, так и инновационного свойства. В нем, как мы помним, в отличие от первых романов даже присутствует новая для автора «Обломова» фигура «нигилиста» Марка Волохова. Но в романе есть и нечто типичное для русской словесности XIX столетия. Так, главным действующим лицом с первых страниц оказывается традиционный для отечественной словесности «герой-идеолог» Борис Павлович Райский. Есть и «природная счастливица» — парафраз вдовы Пшеницыной — Марфенька, и русский богатырь (рыцарь без страха и упрека) — лесной помещик «медведь» Иван Иванович Тушин.