Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Тенденция эта подмечается некоторыми исследователями, в особенности когда они в силу своего личного положения предопределены смотреть на этот феномен не только сквозь время, но и географически со стороны. Так, например, в своем наблюдении этого феномена в текстах русских литераторов — от Грибоедова до Гончарова — прав уже цитировавшийся нами западный исследователь — первый президент Чехословацкой республики Т. Г. Масарик: «Из героев сколько-нибудь деятельных не женится ни один. Чацкий, Онегин, Печорин любят, и сильно любят, но не женятся — ведь брак равнозначен концу даже наималейших устремлений, это могила всякой деятельности. Пушкин и Лермонтов анализируют тогдашнюю любовь и ее духовные и физические последствия — Гоголь к проблемам любви полностью равнодушен.

Женщины ничуть не лучше мужчин. Прямо отталкивающая фигура — Софья Фамусова, семнадцатилетняя московская модница, предающаяся сентиментальному платонизму с секретарем своего отца; и эта гусыня способна увлечь Чацкого, хоть и отнюдь не навсегда.

Татьяна как характер стоит высоко, но становится жертвой светских условностей, хочет сохранить физическую верность старому генералу, но еще не знает, что взаимоотношения мужчины и женщины подразумевают и духовную верность, и откровенность.

Лермонтовские Бэла, княжна Мери и Вера являют собой различные оттенки и виды любви. Герой нашего времени некоторое время тешится любовью, которую ему дарует варварское дитя природы; увлекает его и львица из круга high life, но самое большое удовлетворение находит он в связи с женой своего знакомого. Тамара — идеал, выведенный путем абстракции из этих трех реальных женщин»[285].

К сожалению, что касается любовных отношений и тем более отношений, скрепленных браком, привычная для нас аксиома такова: в России обыкновенно и даже прилично страдать. Но радоваться, созидать личное счастье, делать дело, в том числе востребованный обществом культурный или материальный продукт, считается не типичным и почти что невозможным. Гончаров эту традицию нарушил и поплатился непризнанием своих «положительных» героев. Неудачника и ленивца Обломова знают и любят все. А успешного (так и хочется сказать, «удачника». Да нет, к сожалению, в русском языке краткого и столь же емкого, как «неудачник», слова, что конечно же неспроста. — С. Н., В. Ф.) и счастливого Штольца знают как нелюбимого, нерусского и почти что чужого. Его успешность и любовь вызывают подозрение: не вписывается он в национальную культурную аксиому, в парадигмальный национальный стереотип сознания и поведения. Иное же — не русское.

В этой связи, говоря о национальной культурной парадигме как реальной проблеме, мы и в дальнейшем постараемся не упустить ее из поля зрения, сделать одним из предметов нашего рассмотрения. Предварительная же гипотеза в этом отношении такова. Фиксация в настоящем и будущие установки на неудачу, неуспех и страдание, на их чуть ли не фатальную предопределенность были не только отражением реального положения. В существенной мере они созданы известной линией в нашем духовном развитии, в дальнейшем продолженной советской идеологией, которая для оправдания основанного на насилии советского общественного строя нуждалась именно в такой безрадостной, безнадежной, лишенной какого бы то ни было позитива картине. Преодоление же безнадежности подавалось как возможное только одним — революционным — путем. Другой путь — личные усилия человека, эволюционное развитие, буржуазно-либеральное «постепенство», неукоснительное становление гражданского общества и правового государства, индивидуальные и общественные малые дела, — все это — исключающее революционное насилие — отвергалось и, для большей надежности, не обсуждалось вообще. Вердикт советской цензуры гласил: в русской литературе нет и не может быть отыскано ничего о позитивном строительстве страны и человека, кроме как путем революционного свержения старого строя. Мы, однако, полагаем, что это в русской культуре, литературе и философии в первую очередь, без сомнения, было.

В завершение анализа романа «Обломов» представляется важным отреагировать на предпринимавшиеся неоднократно попытки его истолкования как «истинно русского романа», а Илью Ильича Обломова интерпретировать как воплощение «русского национального менталитета». Одна из последних попыток такого рода предпринята в уже названном нами исследовании В. И. Мельника, в котором, кроме прочего, утверждается, что «Обломов» — истинно «православный роман».