Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Вспомним, как описывает Гончаров размышления Штольца перед объяснением с Ольгой, когда ему становилось даже «страшно» от мысли о том, что жизнь его может быть кончена, если он получит отказ. И продолжается эта внутренняя работа не день-два, а шесть месяцев.

А вот и полные отчаяния, обращенные к Штольцу слова Ольги: «Выслушайте же до конца, но только не умом: я боюсь вашего ума; сердцем лучше: может быть, оно рассудит, что у меня нет матери, что я была, как в лесу…» Ольга просит выслушать «не только умом». Но она не пеняет Штольцу за рассудок. Это нелепо, потому что любой разумный человек слушает и умом тоже. И, кроме того, Штольц, да и любой слушающий, не властен избавиться от него. Ольга просит Штольца больше попытаться понять сердцем. И это значит, что оно у него есть и Ольга обращается к нему. В противном случае этих слов не было бы.

А вот и авторский текст в финале: «Перед ней стоял прежний, уверенный в себе, немного насмешливый и безгранично добрый, балующий ее друг»[283](выделено нами. — С. Н., В. Ф.). Разве не столь же свидетельствующими о любви к герою эпитетами в превосходных степенях отзывается Гончаров и об Обломове в пору его влюбленности в Ольгу?

Возвращаясь от Ольги, Штольц глядит на все вокруг влюбленными глазами и размышляет: «Нашел свое… Дождался! Сколько лет жажды чувства, терпения, экономии сил души! Как долго я ждал — все вознаграждено: вот оно, последнее счастье человека!» Может ли произносить такие слова человек, успешно «пристроивший» Ольгу и после провала «эксперимента» с Обломовым «влюбивший» ее в себя? Тогда как же быть с навешиваемым на Штольца ярлыком «дельца-манипулятора»? Похоже, в своих оценках «судьи» Штольца (и в этом В. К. Кантор, несомненно, прав) сильно пристрастны и не желают видеть очевидное.

Впоследствии Ольга и Андрей селятся в Крыму, на берегу моря, в доме, который «скромен и невелик». В нем все несет на себе печать вкуса хозяев и иногда малоценных, но «дорогих по воспоминанию», отмеченных «счастливым часом» или «памятной минутой» мелочей. А от океана книг и нот «веет теплой жизнью, чем-то раздражающим ум и эстетическое чувство». Но рядом с «теплой жизнью» всегда присутствует «недремлющая мысль» и «сияет красота человеческого дела».

Штольц — не только успешный предприниматель, но и, подчеркивает Гончаров, живой человек, который, несмотря на годы, сумел сохранить любовь к жене (как и она к нему). Он, конечно, начинал как послушный сын-немец, которому отец смолоду начертал прямую жизненную колею. Но «русская жизнь рисовала свои невидимые узоры и из бесцветной таблицы делала яркую, широкую картину», а Андрей ей не противился. В итоге он обрел убеждение, что «любовь, с силою Архимедова рычага, движет миром; что в ней лежит столько всеобщей, неопровержимой истины и блага, сколько лжи и безобразия в ее непонимании и злоупотреблении»[284]. Вот так. И попробуйте-ка совместить это с «характеристиками» Штольца как бесчувственного международного туриста и прожженного дельца.

Эта серьезная сентенция подкрепляется многочисленными конкретизациями повествователя, которые читатель романа без труда найдет сам и которые мы не разбираем. Вместе с тем, в том числе и на их основании, неопровержим вывод: гончаровский персонаж Андрей Иванович Штольц вовсе не примитивно-прагматически одномерен, а по-настоящему глубок. Это же, без сомнения, относится и к его жене, Ольге.

В отношении обоих Гончаров говорит то, что мало по отношению к кому мог бы сказать русский автор: «Шли годы, а они не уставали жить». И было это счастье «тихим и задумчивым», о котором мечтал, бывало, Обломов. Но было оно и деятельным, в котором Ольга принимала живейшее участие, потому что «без движения она задыхалась как без воздуха».

Образами Андрея Штольца и Ольги Ильинской И. А. Гончаров, может быть, впервые и почти в единственном экземпляре, создал в русской литературе образ счастливых, гармоничных в сердечных и рациональных началах людей. И образ этот оказался столь редок и нетипичен, что не был признан в своей идентичности, да и сегодня признается едва ли не с трудом.