Русское мировоззрение. Смыслы и ценности российской жизни в отечественной литературе и философии ХVIII — середины XIX столетия

Никому не мешая и ничего не ожидая от жизни, живет в своем маленьком имении помещица Татьяна Борисовна (рассказ «Татьяна Борисовна и ее племянник»). Зимой она чулок вяжет, летом в сад ходит, цветы сажает, с котятами играет по целым часам. Но есть у нее одно настоящее призвание: она умеет слушать, сочувствовать и сопереживать. Люди поверяют ей домашние и задушевные тайны, а она помогает советом, а иногда просто дает возможность кому-нибудь выплакаться у нее на руках. «Ее здравый смысл, твердость и свобода, горячее участие в чужих бедах и радостях, словом, все ее достоинства точно родились с ней, никаких трудов и хлопот ей не стоили…»[513]

Рядом с ней растет ее маленький племянник, Андрюша, от рождения подобострастный к взрослым обладающим властью людям. И поначалу это кажется милым, в особенности в сочетании с его способностью рисовать. Случается так, что помещицу посещает знакомый, человек положительный, даже дюжинный, которых, замечает автор, много на Руси. Решив, что у Андрюши есть талант, он берет его на воспитание с собой в Петербург. О том, как благодетель разбирался в живописи, Тургенев дает знать небольшим рассуждением о русских художниках из разряда «страшных патриотов». Рассматривают они, например, картину на выставке и вдруг заключат: «Фу ты, боже мой, — говорят они наконец разбитым от волнения голосом, — души-то, души-то что! эка, сердца-то, сердца! эка души-то напустил! тьма души!.. А задумано-то как! мастерски задумано!»[514]

Проходят годы. Благодетель умирает, и, не умея заработать на жизнь, великовозрастный Андрюша возвращается к тетке. Какая же перемена происходит в нем! «Щепетильную застенчивость, осторожность и опрятность прежних лет заменило небрежное молодечество, неряшество нестерпимое; он на ходу качался вправо и влево, бросался в кресла, обрушался на стол, разваливался, зевал во все горло; с теткой, с людьми обращался дерзко. Я, дескать, художник, вольный казак! Знай наших! Бывало, по целым дням кисти в руки не берет; найдет на него так называемое вдохновенье — ломается словно с похмелья, тяжело, неловко, шумно; грубой краской разгорятся щеки, глаза посоловеют; пустится толковать о своем таланте, о своих успехах, о том, как он развивается, идет вперед… На деле же оказалось, что способностей его чуть-чуть хватало на сносные портретики. Невежда он был круглый, ничего не читал, да и на что художнику читать? Природа, свобода, поэзия — вот его стихии. Знай потряхивай кудрями да заливайся соловьем, да затягивайся Жуковым взасос! Хороша русская удаль, да немногим она к лицу; а бездарные Полежаевы второй руки невыносимы»[515].

Были ли способности в маленьком Андрюше? Впрочем, дело даже не в этом, а в том, что работой над собой все годы «учения» Андрюша, как видим, себя не утруждал. И не осталось при нем даже того, что было в детстве. Что родилось, но не окрепло, то так и умерло, в противоположность Татьяне Борисовне, у которой природная способность сочувствовать и понимать сохранилась, не погибла; правда ее личной заслуги в том, скорее всего, нет. Просто так случилось. Как лето или зима: лето случилось жаркое или зима выдалась морозная. Как Бог дал. В этом тоже «природность» русского человека: как правило, не любит он работать над собой, совершенствовать или улучшать что заложено природой. Что тут поделаешь. И «много прежних знакомых перестало ездить к Татьяне Борисовне».

Скрытому, не проявляющемуся в обычной жизни таланту посвящен рассказ «Певцы». Так, Яшка-Турок «смотрел удалым фабричным малым и, казалось, не мог похвастаться отличным здоровьем»[516]. Он действительно был черпальщиком на бумажной фабрике у купца и, значит, вел жизнь трудную и безрадостную. Его соперник — рядчик из Жиздры — «плотный мужчина лет тридцати… беспечно болтал и постукивал ногами, обутыми в щегольские сапоги с оторочкой»[517], — и вовсе показался повествователю изворотливым и бойким городским мещанином.

Однако на наших глазах оба эти персонажа волшебным образом преображаются, когда начинают петь. Когда начинает петь Яшка-Турок, слушатели преображаются от того, что в его голосе «была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала нас за сердце, хватала прямо за его русские струны»[518].

Выйдя из кабака, охотник-рассказчик попадает в неподвижный, пышущий зноем воздух: «Все молчало; было что-то без надежное, придавленное в этом глубоком молчании обессиленной природы»[519], то есть либо природа затихла от только что услышанного, либо это только что пела она сама. Пела, а теперь утомилась, замолчала и затихла. Вот и догадайся: то ли это русский человек умеет так вслушаться и в песне передать глубинное начало природы; то ли это природа такова, что проникает внутрь русского человека и творит в нем, что захочет.