Русское мировоззрение. Смыслы и ценности российской жизни в отечественной литературе и философии ХVIII — середины XIX столетия

Припомним, что первое такое собрание происходит, когда поступает указание отвадить Герасима от прачки Татьяны, в которую немой дворник, кажется, влюбился. Среди собравшихся главный советчик — старый буфетчик по прозвищу дядя Хвост. Своеобразный символ «немоты» дворни: к нему все с почтеньем обращаются за советом, хотя только и слышат от него что: вот оно как, да, да, да. Нелепо и смешно выглядит обезьянья суета дворни, когда Герасима хотят заставить избавиться от собачонки. Со страхом эти существа приближаются к каморке Герасима, а как только он открывает дверь, кубарем скатываются с лестницы. Герасим — на пороге. Он наверху. Толпа — у подножия лестницы. «Герасим глядел на всех этих людишек в немецких кафтанах сверху, слегка уперши руки в бока; в своей красной крестьянской рубашке он казался каким-то великаном перед ними…»[547] Здесь особо подчеркивается иллюзорность немоты Герасима, на фоне русскости которого все остальные выглядят чужаками, подлинное духовное, нравственное богатырство героя. Красная крестьянская рубашка Герасима — свидетельство его принадлежности земле, деревенской жизни, природе, с которой у него общая, естественная речь. Немецкие кафтаны слуг барыни — противоестественное одеяние для русского человека, происхождением все же связанного с деревней. Эти люди в немецких кафтанах — не помнящие родства, а следовательно, и языка своего. Люди, утратившие связь с землей, с деревней, с природой и подчинившиеся городу, живущие бесплодной жизнью. Так за «крепостническим» обликом барыни у Тургенева угадывается другое — противоестественная жизнь городской цивилизации, лишающая человека его естественного языка, свободы и самостоятельности. Герасим превращается в сильное, но бессловесное, ничего не понимающее и всему покорное животное. «Отчужденный несчастьем своим от сообщества людей, он вырос немой и могучий, как дерево растет на плодородной земле… Переселенный в город, он не понимал, что с ним такое деется, — скучал и недоумевал, как недоумевает молодой, здоровый бык, которого только что взяли с нивы, где сочная трава росла ему по брюхо, взяли, поставили на вагон железной дороги — и вот, обдавая его тучное тело то дымом с искрами, то волнистым паром, мчат его теперь, мчат со стуком и визгом, а куда мчат — бог весть!..»[548]

Перед нами антитеза, ставшая одним из сюжетных лейтмотивов русской литературы, может быть, как раз с момента появления в ней рассказа (а точнее бы сказать, повести) Тургенева «Му-му» и до есенинской лирики (это уж точно!) включительно. Один полюс этой антитезы — «уходящее милое родное звериное» (С. Есенин), дополним — крестьянское, деревенское, природное. Противоположный полюс — «незыблемая сила мертвого, механического», городского, цивилизационного. Эти два начала человеческого бытия в одну телегу впрячь невозможно, а особенно в условиях российской жизни. Так, во всяком случае, трактует эту тему Тургенев. Ту же трактовку найдем позднее и у Толстого, роман которого «Воскресение» начинается хрестоматийным: «Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, — весна была весною даже и в городе.

Солнце грело, трава, оживая, росла и зеленела везде, где только не соскребли ее, не только на газонах бульваров, но и между плитами камней, и березы, тополи, черемуха распускали свои клейкие и пахучие листья, липы надували лопавшиеся почки; галки, воробьи и голуби по-весеннему радостно готовили уже гнезда, и мухи жужжали у стен, пригретые солнцем. Веселы были и растения, и птицы, и насекомые, и дети. Но люди — большие, взрослые люди — не переставали обманывать и мучать себя и друг друга. Люди считали, что священно и важно не это весеннее утро, не эта красота мира божия, данная для блага всех существ, — красота, располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно то, что они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом…»[549]