Русское мировоззрение. Смыслы и ценности российской жизни в отечественной литературе и философии ХVIII — середины XIX столетия

Так, из примечаний Издателя (иными словами, самого Автора) к Запискам героя читатель узнает, что Гринев «присутствовал при казни Пугачева, который узнал его в толпе и кивнул ему головой, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу»[564]. Этот финал, уже поданный как бы со стороны, есть объективная констатация глубинного единства двух разнополюсных героев, а поэтому и стоящих за ними социальных пластов нации. Но чтобы такой финал состоялся, читатель должен в личном опыте становления мировоззрения героя увидеть его путь, что принципиально возможно только в повествовании от первого лица. Вот почему финал картины Каплуновского (казнь Пугачева) без опоры на логику пушкинского сюжета, но с закадровым текстом от лица Гринева о том, что именно Пугачеву он обязан своей жизнью, звучит неубедительно.

Авторы фильма твердо уверены в справедливости пугачевского бунта, в том, что его «бессмысленность и беспощадность» есть на самом деле правый суд народа, возмущенного эксплуататорами. Поэтому совершенно непонятно, как с этой позиции можно смотреть на Гринева, сочувствующего семейству Мироновых, которое гибнет во время нашествия пугачевцев. Авторы картины не смогли избавиться от демонизации облика Швабрина в исполнении В. Шалевича, внешне мало напоминающего «молодого офицера невысокого роста», который «с большой веселостью» описывал семейство коменданта, его общество и край, куда завела судьба гвардии сержанта.

Справедливым кажется утверждение, что написанная в форме семейной хроники «Капитанская дочка» не может быть механически переработана в эпически широкую и многогранную картину крестьянской войны. Невозможно воссоздать в кино историю пугачевского бунта, опираясь только на повесть Пушкина[565]. Один из постановщиков «Чапаева», С. Васильев, говорил, что если бы он экранизировал историю пугачевщины, то обратился бы к историческим архивам, но тогда Пушкина нужно было бы перенести в совершенно иную среду, а это противоречило бы художественной логике пушкинского произведения. Но именно таким путем пошел в своей постановке режиссер Прошкин в своем «Русском бунте».

Прошкин, как известно, обращается к историческим запискам Пушкина, и фильм назван концептуально — с уклоном не в семейную историю, а в эпопею. Значительность мины, с которой авторы создают свою историческую картину, проглядывает уже в прологе. Черный ворон зловеще нарушает трапезу императрицы, являясь страшным вестником начала катастрофы — тайного убийства Петра Федоровича. Символически известие о смерти Петра III рифмуется с деталями грядущего удушения Павла I. Зритель должен это понимать, вероятно, как склонность наших властителей жить самопогублением, с одной стороны, а с другой — истязанием и погублением народа. Между тем ворон из Пролога картины несется по сюжету из кадра в кадр, множась в мрачных птичьих стаях, а затем и в человеческих скоплениях, злодейски разрушительных. А в финале эта птица оборачивается знаменитой аллегорией Пугачева: «Я не ворон, я вороненок, а ворон-то еще летает…»

Создатели картины придают образу Пугачева (В. Машков) черты некой стихийной тайны, характерной для хрестоматийного толкования понятия «русский народ». Актер Машков умело «справляется» с тайной, например, в сценах стихийного танца подвыпивших пугачевцев или где «вожатый» народных масс публично демонстративно пускает себе кровь и пр.

Авторы картины, как мы уже сказали, рассчитывают не на семейную хронику, что ближе Пушкину, а на эпопею в духе Толстого, поэтому в создании фильма использована кроме всего прочего «История Пугачевского бунта» (1834). В соответствии с этим замыслом зритель видит, например, роскошный в постановочном плане эпизод выступления казацкого войска на плавню (осеннее рыболовство), когда самозванец и обнаруживает себя перед народом в личине убиенного Петра Федоровича.

У Пушкина же все это выглядит гораздо скромнее. «Высказав нелепую повесть, самозванец стал объяснять свои предположения. Он намерен был обнаружить себя по выступлении казацкого войска на плавню… во избежание супротивления со стороны гарнизона и напрасного кровопролития. Во время же плавни хотел он явиться посреди казаков, связать атамана, идти прямо на Яицкий городок, овладеть им и учредить заставы по всем дорогам, дабы никуда преждевременно не дошло о нем известия…»[566] Пушкин сохраняет в повествовании сухость документа, отчего оно становится гораздо убедительнее своего позднейшего воплощения на экране в рассчитанных на публику сложных массовых сценах. Особенно отчетливо публичность проступает в эпизодах, связанных с трагической судьбой «молодой Харловой», дочери коменданта Татищевой крепости Елагина и супруги защитника Нижне-Озерной майора Харлова.