Русское мировоззрение. Смыслы и ценности российской жизни в отечественной литературе и философии ХVIII — середины XIX столетия

Лермонтов наследует традиции Пушкина в изображении природы. Вот, например, пейзаж, возникающий на первых же страницах романа «Герой нашего времени» в поле видения Повествователя: «До станции оставалось еще с версту. Кругом было тихо, так тихо, что по жужжанию комара можно было следить за его полетом. Налево чернело глубокое ущелье; за ним и впереди нас темно-синие вершины гор, изрытые морщинами, покрытые слоями снега, рисовались на бледном небосклоне, еще сохранявшем последний отблеск зари. На темном небе начинали мелькать звезды, и странно, мне показалось, что они гораздо выше, чем у нас на севере. По обеим сторонам дороги торчали голые, черные камни; кой-где из-под снега выглядывали кустарники, но ни один сухой листок не шевелился, и весело было слышать среди этого мертвого сна природы фырканье усталой почтовой тройки и нервное побрякивание русского колокольчика.

— Завтра будет славная погода! — сказал я. Штабс-капитан не отвечал ни слова и указал мне пальцем на высокую гору, поднимавшуюся прямо против нас.

— Что ж это? — спросил я.

— Гуд-Гора.

— Ну так что ж?

— Посмотрите, как курится.

И в самом деле, гуд-Гора курилась; по бокам ее ползали легкие струйки облаков, а на вершине лежала черная туча, такая черная, что на темном небе она казалась пятном.

Уж мы различали почтовую станцию, кровли окружающих ее саклей, и перед нами мелькали приветные огоньки, когда пахнул сырой, холодный ветер, ущелье загудело и пошел мелкий дождь, едва успел я накинуть бурку, как повалил снег. Я с благоговением посмотрел на штабс-капитана…

— Нам придется здесь ночевать, — сказал он с досадою: — В такую метель через горы не переедешь…»[575]

Процитированный фрагмент содержит коллизию, существенную для сюжета романа. Кавказ для Повествователя, как и вообще для всех русских, попадающих туда, «сторона незнакомая», как «киргиз-кайсацкая» степь для Петра Гринева. Природа Кавказа, с одной стороны, предстает как экзотический миф для глаз европеизированного русского. А с другой стороны — или изнурительная проза повседневного существования, или грозящая чужая стихия, неизвестность. В описании природы Лермонтов подчеркнуто объективен. Там, где спадают одежды романтических мифов, природа Кавказа для русских скитальцев предстает в своем натуральном виде и является для них серьезным испытанием, поскольку чужда им и к ним равнодушна. Не случайно Повествователь в местной метели хочет, но никак не может расслышать голос родной вьюги и переводит свои ощущения в область романтических метафор. Читатель невольно задумывается над тем, что делает в этих чужих для него местах русский человек, так неуютно и опасно в них расположившийся, часто не понимающий и не воспринимающий логику незнакомой ему жизни.

В экранизациях прозы Лермонтова конфликт экзотического мифа и реальности природы, как правило, отсутствует. Напротив, при всяком удобном случае авторы экранизаций готовы, скорее, подчиниться мифу, почерпнутому большей частью из «Журнала Печорина» («Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка…» и т. п.). Таковы пейзажи в картине Анненского «Княжна Мери», той же экзотической красивостью грешат они, как мы видели, и в трилогии Ростоцкого.

Глава 13. Живая душа автора и «Мертвые души» в поэме Н. В. Гоголя и на отечественном экране

Можно сказать, что Гоголю, в смысле перевода его произведений на экран, повезло гораздо больше, чем Пушкину и Лермонтову. Классической стала, например, «немая» экранизация «Шинели» (1926) Г. Козинцевым и Л. Траубергом. Несомненные достоинства присущи Башмачкину в исполнении Р. Быкова в постановке того же произведения А. Баталовым. Значительным явлением в кино стали экранизации «Вечеров на хуторе близ Диканьки» украинскими кинематографистами. В частности, изобразительно насыщена фольклорными мотивами работа Ю. Ильенко «Вечер накануне Ивана Купала» (1968), следующего традициям параджановских «Теней забытых предков» и пытающегося осмыслить, как Гоголь осваивал народное миросознание, опредметившееся в славянских мифе и фольклоре. Нужно сказать, что Ильенко во многом удается передать катастрофу обреченности на бездомное блуждание гоголевского героя Петра Безродного, оттого и ставшего легкой добычей дьявольских сил, что не был он привязан к почве, к дому.

Отмечая обилие экранизаций по гоголевским произведениям, мы хотим остановиться на поэме «Мертвые души», поскольку именно в ней видим квинтэссенцию размышлений Гоголя об особенностях «русской души», ее тайнах и загадках, о путях развития русского, национального начала в контексте не только отечественной, но и мировой истории.