Русское воскрешение Мэрилин Монро

Мячева своим тяжелым телом придавила и руку с пистолетом, и мою собственную, и я ничего не мог сделать, я только с ужасом слушал и считал эти выстрелы. Убийца уже сам кричал от адской боли в глазах, вырывался из моих рук, но все стрелял в упор, и стрелял, и стрелял… Еще шесть выстрелов, все без пауз, и все в живот Мячевой. Полное сильное тело Мячевой захватывало в себя эти пули и не пропустила ни одной дальше. Я понял, что она теряет сознание и умирает: ее пальцы перестали месить оставшееся от глаз этого человека и выползли из них наружу, вытягивая за собой кровавое месиво и нити.

Человек орал, но в его пистолете уже не было патронов, я ударил его по рукам, сзади по ногам и он опрокинулся навзничь. Я сразу обернулся на яркий свет рядом со мной: это горело платье Мячевой. Тончайшее зефирное платье Мячевой не выдержало беспощадных и в самый упор выстрелов пистолета, и оно вспыхнула как контрафактная елочная игрушка на Рождественской елке.

На сцену вскакивали с травы уже все, кто был рядом внизу, и дружинники, и кришнаиты. Я уже не видел за ними ни Пурбы, ни Ленина, кругом были чужие возбужденные и напуганные лица. Пламя рядом со мной не унималось, но его уже начали сбивать и тушить те, кто впрыгнул на сцену. Стадион вдруг зашумел с новой силой, я взглянул на экраны. На них бушевало красное пламя, и мелькали возбужденные лица, – стадион принимал все это за часть грандиозного невиданного шоу, и он был в восторге от режиссуры. Убийцу уже крепко держало множество рук, и я мог теперь его отпустить и обернуться. Ильича сзади не было. Но я должен был быть рядом с ним, и поэтому бросился сквозь толпу.

Я увидал только как Ленина уже несли сквозь ряды перепуганных музыкантов к заднему выходу. Несли его на руках, ногами вперед, но он был еще жив. Фомин поддерживал его за грудь и что-то спрашивал его и склонял к его губам свое ухо. Я проводил Ильича до задней стенки сцены и вернулся обратно.

Толпа шумела вокруг лежащего на полу сцены убийцы, но того мне не было видно. Пламя над Мячевой сбили, она лежала на голых досках сцены, и над ней еще подымался дымок. Ее тело я тоже не увидел из-за толпы, но знал, что она была мертва.

Один лишь Пурба лежал всеми покинутый и глядел стекленеющими глазами в синее московское небо. Я бросился к нему. На голом и тощем, как будто прилипшем к хребту, животе синели две ссадины, как две горошины. Но из-под спины на доски сцены вытекала тонкая багровая струйка.

Глаза у него были открыты, лицо спокойно и торжественно. Он умирал. Но Пурба меня узнал, потому что его последние слова были сказаны на понятном мне английском.

– Я не умру… – сказал мне йог, легко вздохнув, – Ты тоже никогда не умрешь, Николай. Жизнь – только шутка. Just a Joke.

Больше он не мог сказать мне ни слова. Но в последние секунды жизни у него хватило сил приподнять обе руки и сложить их на своей груди. Глядя в упор мне в глаза, он сжал пальцы правой ладони в полукулак, как он уже мне показывал у Мавзолея, и распрямил пальцы у левой ладони. С этим знаком, предназначенным мне одному, йог Пурба умер.

Я оставил его и отошел к Мячевой. Вокруг нее уже кружились и пели мантры кришнаиты, позванивая колокольчиками. Я нагнулся над ней. Она лежала недвижимая на досках сцены, в одном лишь своем кружевном белье, одетом впервые и только для торжественного случая. Кое-где на ней еще дымились обрывки розового платья. У меня комок подступил к горлу и застрял в нем.

Последним я увидал убийцу. Вокруг теперь было много полиции, и его уже поднимали, за руки и за ноги, и он не издавал больше ни звука. Это меня удивило. Он был очень живой и крикливый от невыносимой боли, когда я выпустил его из своих рук. Поэтому я протиснулся ближе. Его уже начали спускать со сцены на траву стадиона, и тело его безжизненно гнулось. Спускали его тоже ногами вперед, поэтому голову с окровавленным лицом я увидал совсем близко.

Человек был мертв. Голова у него запрокинулась назад, как у тряпичной куклы, и качалась из стороны в сторону. Так любая голова могла качаться, только если у нее были сломаны шейные позвонки. Причем, сломаны очень профессионально. Я, конечно, не мог тогда знать, что здесь уже успел «поработать» Ребров.

22. Печальный день

Владимир Ильич умер на операционном столе, не приходя в сознание. В этот момент в коридоре перед операционной сидели и ходили из угла в угол, не находя себе места, десятки людей: сестра Мэрилин, соратники, политбюро, простые партийцы. Всю площадь перед больницей заполняли тысячи молчаливых людей.

Я оставался тогда на стадионе еще с десяток минут. Ильичу я уже не был нужен, Фомину, по-видимому, тоже. Я подождал, когда поднимут и унесут с окровавленной сцены сначала тело бедной Мячевой, потом Пурбы. Женщину полицейские сразу стыдливо прикрыли желтой кисеей, сочувственно снятой с себя одним кришнаитом. Пурбу прикрыли тоже, посчитав его наготу как-то связанной с женщиной в одном белье, и поэтому неприличной.