Русское зазеркалье (двуязычная версия)

— Not very likely; it was my teacher of English who passed away two years ago.

— Sorry to hear that. He must have been a remarkable man, judging from… from everything, you know.

(«Деликатный человек! — подумалось мне. — “Из того, что вы, кажется, были в него влюблены”, — мог бы он сказать, да, по сути, и сказал, только не напрямую».)

— And he was, — подтвердила я. — I recall another long walk, some ten years back or so, when I kept asking him very similar questions. I was then exactly your age. I guess one could say that I am now observing the whole situation from the other perspective.

— Do you remember that conversation and what questions you asked?

— I do. It is still so vivid in my memory that I think I can easily reproduce all of it.

— Would you like to?

Я кивнула — и Патрик, конечно, не удержался от просьбы вспомнить всё в деталях. Я попросила его подождать, пока расправлюсь со своим сэндвичем, — и, покончив с ним, начала рассказывать.[2]

* * * * *

Выйти из стен гимназии разрешалось, но на вахте всё равно требовалось сказать, куда мы идём и зачем. Изучив внимательно расписание уроков, я выяснила, что у нашего учителя английского в пятницу после нас, одиннадцатого класса, никаких занятий нет. Ещё не решилась бы я его подкараулить, когда бы не совпало так, что в одну февральскую пятницу мне не потребовалось сходить в магазин за бытовым женским товаром, о котором даже стесняюсь упоминать. Надевая куртку в холле первого этажа, но продолжая сомневаться, стóит ли тратить большую перемену на прогулку до магазина или можно подождать, я увидела Азурова, спускающегося по центральной лестнице, и мои сомнения сразу исчезли.

— Александр Михайлович! — радостно окликнула я его уже на улице. — Это я! Вы мне обещали долгий разговор обо всём на свете, помните?

Было в моём спонтанном решении его догнать, конечно, что-то очень игровое, детское — или юношеское: нащупывание границ, проба сил, проба становящейся женственности.

— Ой, Алиса… — Александр Михайлович и обрадовался, и смутился.

— Я вас провожу — если только не помешаю, конечно. Вы не против?

— Не против, только боюсь, что вы пропустите свой обед!

— Наташа попросит, чтобы для меня оставили мою порцию.

— А так можно? — полюбопытствовал он.

— Не очень, но вообще зависит от того, кто из двух поварих дежурит, тётя Маша или тётя Люда…

Падал снег, и при этом сквозь облака пробивалось неяркое зимнее солнце. Мы шли рядом, немного медленнее, чем я могла бы в одиночку: я только тогда разглядела, что он еле приметно хромает.

— Вы… ведь недавно потянули ногу?

— Нет, это старая травма.

— Ну вот, а я ничего не замечаю! — легковесно покаялась я.

— Что, может быть, простительно и естественно: едва ли мне в вашем возрасте был бы интересен немолодой и неразговорчивый дядька и уж особенно такие подробности, хромает он или нет.

— Я обезоружена, — призналась я, — потому что на этом месте должна была бы сказать, что вы вполне молодой и очень даже разговорчивый, но так как не могу, по правде, сказать ни того, ни другого, то и не знаю, что сказать! — Азуров негромко рассмеялся, а я, сообразив, что вышло грубовато, слегка покраснела.

— Нет, если честно, — мужественно продолжила я, — то… простите, кстати, если что не так, я молодая и глупая! — если честно, я в самом деле, без шуток, хотела спросить вас массу вещей! Как назло, ни одной не приходит на ум… А не приходит потому, что я пытаюсь понять вашу позицию, ваш взгляд на жизнь, и этот взгляд не перескажешь ведь в двух словах, не уместишь в один вопрос, верно?

— Абсолютно точно, Алиса, хоть я при этом сомневаюсь в том, что взгляд на жизнь можно вообще передать, хоть в тысяче, хоть в сотне тысяч слов. Вы, может быть, знакомы с Silentium, стихотворением, которое очень отчётливо передаёт всю безнадёжность любого разговора о самом важном.

— Да, знакома, мы только в прошлом году изучали Тютчева! Вот, само то, что вы со мной говорите, хоть это и «безнадёжно», и совершенно всерьёз, уже кое-что для меня значит! Виктория Денисовна, наверное, тоже не отказалась бы поговорить с любой из нас, и всерьёз, но только она не очень далеко ушла от нас самих, и поэтому я, наверное, её не буду ни о чём спрашивать… Это не очень высокомерно с моей стороны, нет? На самом деле, не всё же так безнадёжно, правда? Поэтому я попробую — можно? Вот, например, очень общий вопрос, чем общéе, тем лучше, — я нарочно вставила в разговор грамматическую неправильность, как приглашение к полной, нешкольной, искренности, во-первых, как «тест на зануду», во-вторых. — Что такое образование?

— Образование? — он почти не удивился, а моего «общéе» даже не заметил, таким образом успешно пройдя проверку. — Образование — это попытка передать что-то важное, что находится вне слов. То есть это много что ещё, но, помимо прочего, это именно оно и есть.

— Как точно! — согласилась я. — И как хорошо сказано… Александр Михайлович, а вы — извините, если вопрос странный! — а вы сами пытаетесь передать вот это нечто важное вне слов? Или я не должна спрашивать такое?