Русское зазеркалье (двуязычная версия)

— Да нет же, почему, you are very welcome[3]… Да, я пытаюсь — с переменным успехом, конечно. Вот, например, я, как ни странно, делаю это прямо сейчас, — это было сказано с лёгкой иронией.

— Но по моей инициативе, заметьте!

— Совершенно верно, но если одна из моих учениц по своей собственной инициативе и в своё свободное время задаёт мне колоссально интересный вопрос о том, что такое образование, то выходит, что я не так уж и плох как учитель, не так ли? Я, кстати, по профессии вообще не учитель.

— А кто же? — поразилась я.

— Переводчик. Военный переводчик. Мне пришлось возвратиться из последней «командировки», назовём так, по причинам, связанным со здоровьем. Я буду восстанавливаться как минимум до весны.

— Так вот откуда ваш блестящий английский! — догадалась я.

— В том числе: жизнь забрасывала в разные места.

— И неужели вы весной снова уедете… у вас ведь, кстати, поэтому безымянный палец без колечка?

— И это она разглядела! Не только поэтому… А про образование я могу сказать вам ещё одну вещь, Алиса: это — такая попытка передать сложнопередаваемое, которая обязательно связана, по моему скромному разумению, с созданием пространства свободы. Не свободы делать что угодно, а готовности учителя скромно, без трагедии и шума, принять, что его ученик может не понять, не одобрить или просто отказаться считать важным для него, учителя, близкое и драгоценное. Это может быть по-человечески очень обидно, но ученик имеет на это право, понимаете?

— Понимаю, хотя даже не притворяюсь, что полностью. Это ведь… это разве не похоже на «Возьми у меня, что можешь, а если не можешь, то пошёл вон!»?

— Только если формулировать очень грубо. Вы нашли крайне прямую, но в каком-то смысле удачную формулировку.

— А разве нет в этом какого-то обжигающего, очень обидного равнодушия?

— Думаю, кто-то видит это именно так — по своим личным причинам. Но какова альтернатива: насильно вливать вашему ученику добро через воронку, просверлив дырку в его голове? Нет, это не равнодушие, это скромность сродни монашеской, которой не стыдно учиться всю жизнь. Но вообще монахи на «захожан», на тех, то есть, кто заходит в храм раза два в год, часто производят впечатление очень равнодушных людей, это правда.

— Вот, вы ответили мне про образование, полнее некуда, а вопросов меньше не стало. Если уж про монахов вы сами заговорили, то: вы верующий человек, Александр Михайлович? И снова извините за прямоту, — прибавила я.

— Не на чем. Да, естественно.

— Почему естественно? Я, дочь священника, совсем, например, не считаю, что это естественно.

— И это тоже естественно, простите за каламбур.

— А второе «естественно» почему естественно?

— Потому что… уж если у нас идёт раунд крайне прямых вопросов, и если мы готовы оставить в стороне такт ради добросовестности ответа — кстати, мы готовы? (Получив мой кивок.) Потому, что я тоже чувствовал бы себя не в своей тарелке внутри православия, если бы вступил в однополые отношения в вашем возрасте.

Я густо покраснела, как и в прошлый раз, и, наверное, целую минуту не могла найтись, что сказать, просто шла рядом, глотая морозный воздух. Расстегнула верхнюю пуговицу куртки.

— Я вас не очень сильно обидел? — осведомился Азуров.

— Нет: вы просто снова попали молоточком по нерву… То есть я грешна, потому меня и Бог не слышит, потому для меня Его и нет — так, по-вашему?

— Вы всё находите такие удачные, такие точные формулировки, и притом совершенно самостоятельно! — он снова негромко рассмеялся. — Нет, Алиса, я не собираюсь рассуждать о том, грешны вы или нет, и насколько грешны, увольте!

— Так, оставим в покое мой сомнительный моральный облик… А что, Александр Михайлович, для вас самого в православии нет ничего, от чего бы вам хотелось полезть на стену? И когда вы были моложе, тоже не было?

Спрошено было несколько мстительно. Я была уверена в том, что он скажет «нет», заранее готовясь записать такой ответ не в его пользу, но, к моему удивлению, Александр Михайлович произнёс, причём не сразу, а подумав, спокойно, доброжелательно, как бы игнорируя заложенный в моих словах вызов:

— Может быть… Я… можно мне надеяться на строгую конфиденциальность этого разговора, Алиса? — Я кивнула, чуть испуганно. — Меня порой начинает подташнивать от семинаристского духа русского православия, от этого утомляющего желания ретивых новоначальных всякому прихожанину, как уже сказано раньше, просверлить дырку в голове и назойливо вливать в неё идею всеобщей порочности и душеполезности страха Божьего, выдавая эту сомнительную на мой вкус идею за сладкий нектар святоотеческих истин. Лучшие православные клирики, писатели, даже миряне, как я могу судить, такого желания полностью лишены, но беда в том, что не лучшие, а заурядные создают общую церковную атмосферу, просто потому, что их больше, и оттого их лучше слышно.

— Может быть, я даже понимаю, очень примерно… И что же — как вы боретесь с этим чувством тошноты?

Сказав «тошноты», я вдруг сама отчётливо испытала это ощущение. Ой! Как не вовремя…