Русское зазеркалье (двуязычная версия)

— «Как бы», именно, до тех пор пока вы воссоздаёте эту традицию или помогаете вашей деятельностью её сохранять. Просто помните, что самые значимые произведения редко вписываются в традиции, если вообще вписываются. Язык тоже важен, и артистический язык, которым вы способны выразить то, что хотите выразить, может ещё не существовать, и вам придётся создавать его с нуля. Или же традиция, дающая вам этот язык, может быть сильно скомпрометирована предшественниками, так что всё равно придётся начинать с начала. Но, думаю, вы тогда можете начать, когда способны установить контакт с чем-то «вне вас», и это важней, чем верность традиции. Знаю, плохое объяснение… Это очень далеко от «самовыражения», как оно называется. Это, скорей, напоминает процесс, при котором важные, самосуществующие мысли и образы становятся видимыми при вашем посредничестве, процесс медленного прорастания вещей через вас, для чего вам нужно быть скромным и сделать вашу собственную личность как можно более малозаметной.

(«Приятно иметь кого-то, кому не лень это всё выслушать, — мелькнула у меня мысль. — Только с таким слушателем и проговариваешь для себя все эти вещи, и сама их отчётливо понимаешь».)

— Но ведь за такие вещи не платят? Знаете, я могу ведь сказать это умнее. Я могу сказать что-то вроде «зрители, слушатели, и читатели не спешат обращать внимание на нестандартные формы искусства, которым не приходится рассчитывать на существенную финансовую поддержку, разве не так?» Я просто стремлюсь быть коротким и ясным.

— Вижу, и мне это нравится.

— Я знал, что вы одобрите… Так не платят?

— По-разному: можно найти богатого ценителя… Обычно нет, что очевидно. И это ставит перед вами выбор: или создавать значимые произведения, а на хлеб зарабатывать чем-то другим, или стряпать малоценный художественный продукт, потворствующий общему вкусу, или, кто знает, по очереди заниматься тем и этим.

— В чём есть своего рода шизофрения?

— Ну да. Искусство и само по себе — не самое здоровое занятие, Патрик. В художественных вузах предлагают студентам воспринимать искусство, в общем смысле слова, как высшее достижение человечества, как ароматную эссенцию культуры, как лучшее, что только может породить свободная личность.

— Вы хотите сказать, что они лгут?

— Да, конечно! — ответила я совершенно искренне. — Что, в свою очередь, является только полуправдой, но правды в ней немало. Искусство в современном мире — это средство создания объектов инвестирования, «надёжного актива», это — инструмент легализации ваших доходов или, в самом лучшем случае, орудие тонкой пропаганды, склоняющей человека к тому, чтобы хлопотать о фальшивых выборах, вроде выбора из двух политиков, каждый из которых, по сути, говорит одно и то же, или между двумя девушками, блондинкой и брюнеткой, или между двумя видами получения сексуального удовольствия, то есть орудие пропаганды, которая даёт человеку вроде бы серьёзное занятие, а меж тем удерживает его крайне далеко от подлинных источников жизни, где бы те ни были спрятаны.

(«Удачно сказано! — подумалось мне. — Жаль, не перед кем похвастаться…»)

— Я не согласен с вашим желанием рассматривать религию как подлинный источник жизни, я протестую! — вырвалось у Патрика. Я даже притормозила: так неожиданно это было. Заметила, немного беспомощно:

— Я и слова о религии не сказала …

— Извините, это с моей стороны был идиотизм! — сил его протеста хватило очень ненадолго. — Извините, извините! Конечно вы не сказали, это просто — но почему вы должны заниматься моими комплексами и неврозами, что заставляет меня видеть в вас своего психотерапевта, смешно это…

«Совершенно верно!» — едва не прибавила я, но удержалась. Это был бы очень британский ответ, а русскому человеку полагается жалеть своего собрата и, это самое, спасаться коллективно. Только вот он не мой собрат… или всё-таки, в каком-то высшем смысле? Мы продолжили идти, и пока я гадала об этом, а также думала, следует ли мне сохранить свою насмешливость к нему, с которой почти любой живущий в Европе русский глядит на среднего европейца, или начать воспринимать его всерьёз, Патрик выдал:

— Что я по-настоящему хотел сказать, так это то, что вас, мисс Флоренски, точно нельзя отнести к той категории женщин, выбор из которых не стоит труда, вроде одной тупой блондинки и другой тупой брюнетки, о которых вы сказали. Интересно, как вы воспринимаете меня — как наивного подростка, наверное…

Я, немного помолчав и перебрав разные варианты, ответила:

— Как наивного молодого человека, который мне во многом симпатичен. Неплохо быть наивным, пока вы молоды, Патрик, при том условии, что вы постепенно учитесь тому, как не быть им, и само признание собственной наивности уже кое-что значит. Гораздо хуже быть фальшивым — если вы понимаете, что я имею в виду.

— Может быть, и понимаю. Знаете, вы так уверены в себе, так осведомлены обо всём и так добры, что я фактически начинаю видеть в вас родственника, «тётушку Алису» — смешно, да? У меня никогда не было тёти с таким имени, но я был бы счастлив, если бы она была.