Русское зазеркалье (двуязычная версия)

Слов нет, роман можно читать и обойтись и без такой ответной реакции; тогда единственное, что остаётся сказать романисту, — это то, что ещё не снят вопрос: какой груз вам по плечу? Ведь вопрос о закреплении ценностей не исчезнет сам по себе потому лишь, что реакция православного (или какого-либо другого) христианства по тем или иным соображениям представляется неубедительной. И отказ от свободно признаваемых парадоксов христианской веры не освобождает от парадокса и борьбы. Если вы не способны жить, испытывая напряжение, так выразительно описываемое Иваном, <…> тогда вам остаётся жить с другого рода напряжением: с сознанием того, что для подлинно человеческой жизни такая ценностная основа незаменима, пусть она одновременно является лишь иллюзией, всецело зависящей от человеческой воли [цит. по: Уильямс, Роуэн. Достоевский: язык, вера, повествование / Р. Уильямс; пер. с англ. Н. М. Пальцева. — М.: Российская политическая энциклопедия, 2013. — С. 272—273].

Иван Карамазов имеет многое сказать в своей гневной тираде, и его рвение почти заставляет нас забыть, что гневно отрицает он, говоря о несправедливости Божьего мира, именно вечную гармонию конца времён; говоря иными словами, бунтует он против могучего «ветра перемен», который грядёт исправить все вещи во время истинного конца истории, против Христа Апокалипсиса — и именно Ему «почтительно возвращает билет».

Видишь ли, Алёша, ведь, может быть, и действительно так случится, что когда я сам доживу до того момента али воскресну, чтобы увидеть его, то и сам я, пожалуй, воскликну со всеми, смотря на мать, обнявшуюся с мучителем её дитяти: «Прав Ты, Господи!», но я не хочу тогда восклицать. Пока ещё есть время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь [Цит. по: Достоевский, Ф. М. Братья Карамазовы. Кн. 1. — М.: ООО «Издательство АСТ»; Харьков: Фолио, 2000. — С. 254].

Но если вы, подобно Ивану Карамазову, неспособны жить с этим напряжением, если вы обвиняете «ветер перемен» в том, что он явится слишком поздно, если вы — как истинные атеисты, которым Иван не является — отбрасываете саму мысль об этой окончательной, всё исправляющей силе в качестве невозможной и абсурдной, вам придётся жить с напряжением другого рода, а именно с тем, что единственное, на что вы можете положиться, — это злые ветра человеческих потерь, которые закрадываются в наши сердца, крушат надежды и вне всяких сомнении возвращаются каждый год, каждый месяц, каждый день, пока вертится Земля.

Советская культура, неспособная жить с напряжением, «столь незабываемо описанным Иваном», в значительной мере отказалась от предшествующего ей духовного наследия: она надеялась управиться без всякой религии. Странно видеть, как в своих смелых попытках произвести Нового Человека она создавала её [религии] светский аналог. Если бы священные писания всех вер были разрушены, возможно, их суть удалось бы восстановить из советских песен, включая и песни для детей.

Повторюсь, что моя интерпретация песни может быть сомнительной, и в моём устремлении прочесть этот текст церковными глазами, и в обычной для меня попытке получить от него больше, чем он, возможно, способен дать. Ваши толкования этой песни приветствуются; мы займёмся ими после перемены. Первая часть сегодняшней лекции окончена.

[2] — Так вы идёте со мной? — обрадовалась я.

— Ага.

— Надеюсь, они вас за это не накажут, то есть за то, что вы пропустите другие лекции.

— Вообще-то я написал миссис Уолкинг и спросил её разрешения сопровождать вас сегодня, она ответила, сказав приятные слова о том, как это заботливо с моей стороны и прочее, ну, и вот я здесь!

(Мы уже выходили на улицу.)

— Это был правильный и зрелый поступок, — сдержанно похвалила я и сразу прикусила язык, сообразив, что «зрелый» звучит снисходительно. Патрик, конечно, это тоже уловил, и возразил:

— Вы, мисс Флоренски, относитесь ко мне как к ребёнку!

Впрочем, это он сказал не с обычной своей ершистостью, а с таким мягким упрёком, что ли.

— Нет, определённо нет — в любом случае, я не ваша мама…

— Эта машина вас ждёт?

— Нас обоих. Я вызвала миникэб.

Уже внутри такси я пояснила:

— Прежде чем идти в Тэйт Модерн, я собираюсь нанести очень короткий визит моему другу, который помог мне с визой. Я получила визу для «исключительных дарований» вчера, и теперь могу остаться в Британии ещё пять лет. Этот визит не займёт у нас больше трёх минут. Вы не очень против?

— Нет — то есть, если вы говорите…

— Вы можете пойти со мной.

— Меня ваш друг не приглашал.

— Он очень старый человек, и он определённо не будет против вашего появления. К нему мало кто приходит сейчас.

— Только если вы утверждаете, что я могу прийти без приглашения, что очень странно.

— Он русский, — нашлась я, — поэтому прийти без приглашения будет в порядке вещей.

— Это всё объясняет… Эмм… Лучше ничего не говорить.

— Чтобы избежать обвинений в ксенофобии?

— Именно.

— А у вас, в конце концов, есть чувство юмора.