Русское зазеркалье (двуязычная версия)

— Нет-нет, Платонкой! Платон-то Каратаев, матушка, тудась… — он очень неопределённо показал указательным пальцем в небо, — тудась ушёл, а я тута заместо няво как полный, значица, фэйк и мандегрин остался…

«Фэйк» и «мандегрин» он выговорил с гордостью, будто похваляясь знанием диковинных иностранных слов. Вот, значит, какой корень обнаружен в mondegreen, приноровлённом к русской фонетике…

— Ясно, — вежливо отозвалась я. — А скажите-ка, уважаемый, где я сейчас нахожусь?

— В Нижних Грязищах, матушка!

— Это… ваша деревня называется так?

— Нет, это вот всё тут… так вот что ни на есть всё тут так вот именно и называется.

— Мир, то есть, такой?

— Расея, матушка Алисонька, Расея, а не мир! В мире-то, нябось, видали, знаете, Цивилизация: тротуары с шампунём моють, а от наших Нижних Грязищ высоким забором отгородилися, а в заборе колья, а на кольях церепа железныя, а в тех церепах рубин-цвет с силушкой попелеляющей!

— Церепа? — уточнила я ещё раз. — Попепеляющей?

— Церепа-церепа! Попепеляющей!

— И за что же, уважаемый Платон… э-э-э, Львович, только нам выпало такое счастье?

— Только нам, матушка-Алисонька, только нам! (Против «Львовича» мой собеседник не возразил.) Потому как рабы есть и раба из себя не выдавили! Уж как вы к нам на нашу нечисть забрели — ума не приложу, потому как и не русская вовсе…

— Но-но! — почти обиделась я, одновременно сообразив, что моё обращение к мужичку на «вы» действительно звучит не по-русски. — А скажите, сударь, у вас тут города какие-нибудь имеются, или только деревни?

— И-и-и, матушка, насмешили, какой же я сударь! Есть, как не быть! Вот город Глупов чем плох, например, он же Непреклонск, это, почитай, губерния. А то ещё Град-на-Неверии, это, почитай, самоглавная столица. А то ещё Мозгва — это, почитай, ещё одна столица… А ещё вот…

— А вы меня свезёте в ближайший город? — прервала я его излияния на тему местной топографии и принялась рыться в карманах. — I am afraid I only have two pennies…[13]

Мужичонка активно затряс своей гривой, как будто только и ждал этого вопроса. Зачастил:

— Свезём, матушка-красавишна, свезём, как же не свезти, в лучшем виде свезём… Пеннисы-то пожалте!

Я слегка оторопела — и только потом сообразила, что словом «пеннисы» он называет пенни, аналогично тому, как rails (ед. ч. rail) в русском языке стали «рельсами», так что даже одиночный рельс сохраняет «с» от английского окончания множественного числа. С некоторой опаской я положила монетку ему на ладонь.

— Эх, ты погляди, Королева áнглицкая сама! — восхитился мужичок. — Ух, лошадку куплю! — Монетка быстро куда-то исчезла. — Помолиться теперь надоть-быть…

Подбежав к углу с кучей сена, он широко, размашисто перекрестился. Я, подойдя ближе, тоже впервые рассмотрела иконы. Это были, впрочем, не иконы, а чёрные лубки, отпечатанные на грубой серо-коричневой бумаге.

— Во имя Николая Ляксеича, Виссарьёна Григорича и Ляксея Натолича, аминь! — прочувствованно проговорил мой водитель.

Сотворив эту простую молитву, он бросился прочь из избы, и мне пришлось поспешать за ним. Снуя между избой и двумя сараями, мужичонка вывел на двор тощее подобие лошади, вытолкал древнюю узкую телегу без бортов, запряг лошадь в телегу, сел боком, свесив ноги слева, и похлопал левой ладонью по телеге, приглашая меня садиться рядом. Я так и сделала, обнаружив, что мои ноги почти касаются земляной жижи. Ну, впрочем, было не выбирать: public transport[14] в Нижних Грязищах, похоже, не изобиловал вариантами.

Под окрик «Н-но, лядаш-шая!» мы тронулись, выкатились со двора и поехали по прямой, как прочерченной по линейке, дороге через всё то же малосимпатичное поле. Ехать, видимо, предстояло долго, и я решила возобновить беседу:

— Николая Алексеевича узнала, Виссариона Григорьевича тоже, а Алексей Анатольевич — это кто?

— Как же, матушка! — словоохотливо отозвался Платонка. — Ляксей свет Натолич, сиречь сударь Навальный.

— Вон оно что… А за что же ему такие почести?

— А за труд его непрестанный, потому как навозец-то, навозец окрест чуете, матушка? Ляксей свет Натолич навалил.

— Э-э-э… — протянула я, ошарашенная таким прямым истолкованием фамилии оппозиционного российского политика. — Зачем?

— Так пропитание чтоб дать, матушка, по сочуйствию к грехам нашим, удобрить чтоб зямлицу-то, а то ить не растёть ничаво.

— И что же, помогает? — уточнила я.

— Како-ое! — мужичок махнул рукой. — Ничавось не помогаить.

— Ну вот, не помогает, а запах-то, между тем, остался…

— Это да, матушка! — согласился Платонка. — Говно-говном… — То ли он простодушно не замечал противоречий в своей троечастной вере, то ли жизнь в Нижних Грязищах научила его притворяться простодушным.

Ещё сколько-то времени мы ехали дальше, глядя на однообразный пейзаж, оживляемый только птицами с телом вороны и — показалось мне, нет? — нет, не показалось, вот ведь ужас! — с крысиными головами.