Рыбы

Так оно и продолжалось день за днем. Каждое утро на рассвете я тащилась на берег, Тео забирался на камень и переваливался с него в тележку, и мы возвращались в дом моей сестры, где, как предполагал Тео, я останусь жить и после окончания лета. Он не спрашивал, когда вернется хозяйка, а я уже не беспокоилась, увижу его снова или нет. Ситуация стабилизировалась, и я постепенно прониклась уверенностью, что Тео будет здесь. Тем не менее ощущение чуда и загадки осталось, и острее оно проявлялось в промежутках между встречами и в осознании неизбежности моего приближающегося отъезда. Любовь и желание – или страсть и желание, или страсть и любовь – достигли идеального баланса, к которому я всегда стремилась.

Мне было легко и комфортно, потому что здесь все зависело от меня, и я сама, стоило только захотеть, могла положить всему конец. Захочу – вернусь в пустыню. Меня никто больше не бросит. Уходить буду я. Ответ был уже готов. И при мысли о том, как все закончится, во мне просыпалось ощущение надвигающегося ужаса. Я не хотела уезжать, но и не составляла планов остаться. Просто жила, держа предполагаемую дату отъезда где-то в уголке мозга, словно волшебную персиковую косточку. Косточка эта излучала достаточную уверенность в моей способности контролировать ход будущего, так что я больше не боялась ни отставки, ни его бегства.

В те дни, когда вечером меня ждала встреча с Тео, я работала над книгой. Содержание ее изменилось. Я больше не писала о пропусках теоретически и не пыталась никого убеждать, что единственный способ понять Сафо заключается в том, чтобы воспринимать пропуски так, словно они были всегда. Я больше не спорила с исследователями прошлого из-за их биографических проекций на тексты. Вместо этого я писала об Эросе в самом тексте и его отношении к пробелам. Глагол eratai, в моем понимании, был ближе к значению «желать», чем к значению «любить». Однако, несмотря на все усилия истории, времени, погоды и священнослужителей, желание в стихах Сафо выжило, словно оно и было вечной любовью. Может быть, оно все же не было таким уж эфемерным? Может быть, оно и было единственным вечным чувством, несмотря на то что все указывали на его непостоянство и мимолетность? Позволительно ли завести научный диспут о чувстве? Я, по крайней мере, собиралась, о чем и известила электронным письмом консультативный комитет. В ответ они попросили прислать план проекта и образец текста. Я настрочила на скорую руку какую-то ерунду и отправила. Впрочем, ерунду, да не совсем, поскольку в то время я погрузилась в тему серьезно и, можно сказать, жила в ней. В некотором смысле книга и была мной.

В промежутках, когда Тео возвращался в океан, я по большей части пряталась от чувств. Накрывалась с головой одеялом и спала, стараясь делать вид, будто никакого мира вокруг меня нет. Я вела себя как пьяница с больной головой, ждущий возможности опохмелиться. Привести меня в порядок мог только шерсти клок.

Я чувствовала, что люблю его, однако ж хранила от него секрет. Знать, как все кончится, но держать это знание при себе, продолжая лгать, говорить, что останусь, – во всем этом было что-то странное. Мы были так близки, и это не увязывалось с тем, что я утаивала от него информацию, которая могла его расстроить. Мы как будто были одним человеком, умеющим полностью компартментализировать различные элементы себя в различных частях сознания, причем эти две части никогда не пересекались. Им не разрешалось встречаться. Живя в иллюзии нашей всегдашности (которая, возможно, не была иллюзией, если полагаться на факты, а не на чувства), я препятствовала правде, не давала ей войти. Впрочем, и сама правда даже не постучала ни разу. Но бывая одна и вздремывая на часок средь бела дня, я просыпалась в панике и страхе перед ним: моим неуклонно приближающимся отъездом.

44

Однажды вечером мне позвонила Рошель. Я сразу поняла, что ее подослал Джейми – пошпионить за мной и разузнать, каковы мои чувства и намерения в его отношении. Играя со мной, она была мила, будто мы сидели друг против дружки в колумбийском ресторанчике и я не видела, как, вопреки ее феминистскому брендингу, заметался в ее глазах страх, когда из безопасной наперсницы я превратилась в психопатическую разбивательницу носов. Зная, что Рошели нельзя доверять, я с удовольствием наблюдала за тем, как она пытается вынюхивать, чтобы определить, желательно ли снова допустить меня в ее лоно банальности. Не могу сказать, что это лоно нравилось мне больше, чем внутреннее святилище сексуального товарищества Клэр или уголок пафоса и грусти Доктора Джуд. В этот раз она показалась совершенно невыносимой, и я пообещала себе, что никогда больше не почту своим присутствием еще один обед. О недостатках своего муженька пусть распинается перед кем-нибудь другим. Вместе с тем было приятно узнать, что меня опять готовы принять, что я получила «добро», словно когда-то была нормальной, потом заболела и вот теперь выздоровела.