Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

В бешенство он тоже впадает, однако не имеет слуги, которого мог бы в такую минуту ударить, может быть, только это обстоятельство уберегает его от стыда, К тому же, в такие минуты, как ни скверны, как ни непереносимы они, он вынужден заниматься совершенно иным, более прозаическим делом. Перед ним на столе заказанная, то есть отчасти всё же казённая пьеса, к которой душа его как-то мало лежит, и он выправляет, выправляет её, наконец кладёт на машинку, болезненно вспоминая о той, которая могла бы сесть за свой ундервуд и скрасить его принудительный труд, и завершает её ровно через месяц после того, как в этом самом действительно существующем городишке Зубцове в десять дней настрочил черновой вариант.

Глава седьмая. ВСЁ ПРОТИВ НЕГО, РЕШИТЕЛЬНО ВСЁ

ЕМУ ХОЧЕТСЯ предложить “Адама и Еву” в Художественный театр, всё ещё почитаемый и родной, однако в дирекции этого замечательного театра издавна укореняется глупейшее правило, не согласуемое с такой злосчастной зыбкостью новейших времён: во всякий договор врезается драконовский пункт о возвращении аванса в кассу театра, если по каким бы то ни было непредвиденным обстоятельствам принятую пьесу откажутся ставить. Нелепый, немыслимый пункт! И Михаил Афанасьевич предлагает пьесу вахтанговцам, которые благоразумно опускают этот нелепый, немыслимый пункт и аванс выплачивают без малейших условий, после чего ему ещё приходится оправдываться в письме к Станиславскому, что до осени физической возможности ждать не имеет, что одна необходимость толкает его. Он вынужден чуть ли не умолять:

“Повторяю: железная необходимость руководит теперь моими договорами...”

С приступом мрачнейшего настроения тревожного духа он отправляется в туманный, фантастический Ленинград и читает “Адама и Еву” в Красном театре, заказавшем её:

“Слушали её четыре человека: Вольф, Гаккель, Тихановский и я. К великому нашему огорчению, ставить её театр не мог. Кажется, меньше всех был расстроен автор. Он объяснил это тем, что когда кончил писать, то ему самому показалось, что, пожалуй, его “Адам и Ева” не выйдут на сцену. Пьеса была, конечно, талантлива, умна, неожиданна, мастерски сделана. Экземпляр её оставался в кабинете Вольфа и сгорел вместе со всем, что было в кабинете, во время пожара театра...”

К неудачам привыкнуть нельзя. Всё же со временем они начинают менее остро ранить воспалённое сердце. К тому же, эта новая неудача скрашивается несколько тем, что с Ленинградским драматическим театром заключается договор, тоже без включения несносного пункта, однако на что? Страшно даже подумать на что! На инсценировку, и не чего-нибудь, не какой-нибудь тонюсенькой книжечки, а на гранитную глыбу, под довольно известным заглавием “Война и мир”! Подумать только, как мало он преуспел с того утешительного, однако рокового звонка! Год назад его принудили инсценировать “Мёртвые души”, которые нельзя инсценировать. Всего год спустя, истерзанный и больной, он своей волей соглашается инсценировать “Войну и мир”, а разве “Войну и мир” инсценировать можно?

С приступом ещё более мрачного настроения, ещё более тревожного духа он возвращается в накрытую неприятной серой сеткой Москву, не успевает отдышаться от ленинградских мытарств и читает вахтанговцам всё ту же, уже явным образом пропавшую пьесу. И что же? К тому времени вахтанговцы тоже начинают бояться его, осторожничают. По их настоятельной просьбе на чтении присутствует убогий кретин, представляющий Военно-Воздушные Силы, и по окончании чтения убогий кретин, разумеется, не представляя себе, до какой глубины он кретин, говорит:

— Ставить эту пьесу нельзя, так как в ней погибает по ходу действия Ленинград.

И, беспрекословно повинуясь одной-единственной фразе кретина, перетрусивший театр отказывается ставить “Адама и Еву”, милостиво оставляя автору едва ли не постыдный аванс.

Его силам подходят пределы, как вдруг слабая тень малопонятного чуда простирает над ним свои непрозрачные крылья: каким-то образом Горький вспоминает о нём, возможно, после встречи с Замятиным, звонит в Художественный театр, интересуется, как обстоят дела с пьесой Булгакова и, узнавши о том, что “Кабала святош” Главреперткомом запрещена, просит доставить ему экземпляр.

Михаил Афанасьевич тотчас просматривает эту старую пьесу, в двух ремарках делает какие-то перемены, главное же, меняет заглавие, которое отчего-то приводит в смятение безмозглый Главрепертком, и называет просто, неверно и вместе с тем как-то претенциозно: “Мольер”. Отправляя же Горькому текст, уверяет, что сделал поправки, которые предложил ему этот возмутительный, не оправданный здравым разумом комитет.

Горький читает и передаёт своё мнение Маркову:

“Он прочёл “Кабалу святош”, считает, что эту пьесу нужно ставить, несмотря на некоторые её автобиографические черты, и будет также добиваться этого...”

“Будет добиваться этого”? Однако добьётся ли? Вот в чём вопрос! К тому же вопрос, который вяжет нервы узлом.