Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

“Что же это такое? Это вот что: на Фонтанке, среди бела дня, меня ударили сзади финским ножом при молчаливо стоящей публике. Театр, впрочем, божится, что он кричал “караул”, но никто не прибежал на помощь. Не смею сомневаться, что он кричал, но он тихо кричал. Ему бы крикнуть по телеграфу в Москву, хотя бы в Народный Комиссариат Просвещения. Сейчас ко мне наклонилось два-три сочувствующих лица. Видят, плывёт гражданин в своей крови. Говорят: “Кричи!!” Кричать, лежа, считаю неудобным. Это не драматургическое дело!.. Когда сто лет назад командора нашего русского ордена писателей пристрелили, на теле его нашли тяжёлую пистолетную рану. Когда через сто лет будут раздевать одного из потомков перед отправкой в дальний путь, найдут несколько шрамов от финских ножей. И все на спине. Меняется оружие!..”

И хоть бы в самом деле кто-нибудь подошёл, склонился над ним, прикрыл рваную рану чуткой рукой. Так ведь нет! Совсем рядом, в одной и той же квартире, с ним проживает жена, пусть брошенная, пусть бросившая его, но когда-то любимая, когда-то любившая, между прочим, прекрасный во всех отношениях человек, в общем, с недостатками самыми мелкими и даже терпимыми: ну, обожает автомобили, ну, в телефон кричит по сорок минут, ну, свежего чаю ленится для него заварить. Такие ли сволочные стервы бывают на свете! И всё же, когда он жалобно стонет, с горящей свежей раной в спине, эта в общем и целом прекрасная женщина ему по какому-то вздорному поводу говорит:

— Никому ты не нужен, и когда ты помрёшь, к тебе только Чёрный Монах и придёт.

Совпадение странное, совпадение скверное: что-то в последнее время ему самому всё припоминается этот чёртов Чёрный Монах. Он не выдерживает. Выдёргивает Чехова с полки. Читает. Какая прекрасная, какая нежная, какая гармоничная и чистая проза! Он наслаждается, наслаждается, потому что он сам художник и не может быть равнодушен к тому, что другим художником написано так благозвучно и сочно и в то же время так удивительно просто. Но что за ужас этот Чёрный Монах! Если вы, мой читатель, почему-нибудь не читали эту глубокую, эту своеобычную вещь, прочтите скорей. Герой её сходит с ума, причём по доброй воле сходит, вот в чём этой вещи секрет.

Неврастения, неврастения! Ужасная, сквернейшая это болезнь! Всё тотчас перевернёт, притянет и примерит к себе! И вот уже страх заползает в его душу: Господи, помоги, не сойти бы с ума!

Глава десятая. ОДИНОК! ОДИНОК!

ЕМУ НЕОБХОДИМО ухватиться за что-то, а за что же ухватится он? Счастливый Замятин шлёт ему весточку из Монако с прекрасным видом на море, обратным адресом обозначена какая-то вилла, скоро едет в Париж, то есть в Париже уже, в Америку собирается, беззаботно так пишет, игриво и весело:

“Дорогой Мольер, мы сидим в кафе в Монако и вспоминаем Вас.

Какие лица! Какой материал для Вашего пера! Радуюсь, что оно не работает вхолостую (читал о возобновлении “Турбиных”)...”

А ему к зиме негде жить, и он торчит в каком-то закутке киностудии и перекраивает диалоги в звуковом фильме “Восстание рыбаков”, чтобы немного заработать на хлеб.

И отвечает коротко, скупо, не о блистательном возрождении “Дней Турбиных”, не о чернейшем несчастье с “Мольером”, а всего лишь о том, что время идёт, безудержно катится в Лету и что он постарел.

И вскоре странник, отпущенный на свободу, тогда как его принуждают скрипеть и хандрить в заточении, счастливый, беспечный и, кажется, успевший позабыть, каково пришлось самому в той же самой темнице, отписывает легонько, сидя в кафе у лазурного моря за бутылкой вина, болтает шутя, не без развязности даже, я бы взял на себя смелость именно этим словом сказать, явным образом не улавливая чернейшего настроения во всех отношениях далёкого друга: