Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

“Теперь уже всякую ночь я смотрю не вперёд, а назад, потому что в будущем для себя я ничего не вижу. В прошлом же я совершил пять роковых ошибок. Не будь их, не было бы разговора о Монахе, и самое солнце светило бы мне по-иному, и сочинял бы я, не шевеля беззвучно губами на рассвете в постели, а как следует быть, за письменным столом. Но теперь уже делать нечего, ничего не вернёшь. Проклинаю я только те два припадка нежданной, налетевшей как обморок робости, из-за которой я совершил две ошибки из пяти. Оправдание у меня есть: эта робость была случайна — плод утомления. Я устал за годы моей литературной работы. Оправдание есть, но утешения нет... Итак, усталый, чувствуя, что непременно надо и пора подводить итог, принять все окончательные решения, я всё проверяю прошедшую жизнь и вспоминаю, кто же был моим другом. Их так мало. Я помню Вас, во всяком случае помню твёрдо, Павел Сергеевич... Продолжаю: так вот в дружелюбные руки примите часть душевного бремени, которое мне уже трудно нести одному. Это, собственно, не письмо, а заметки о днях... ну, словом, буду писать Вам о “Турбиных”, о Мольере и о многом ещё. Знаю, что это не светский приём, говорить только о себе, но писать ничего и ни о чём не могу, пока не развяжу свой душевный узел. Прежде всего о “Турбиных”, потому что на этой пьесе, как на нити, подвешена теперь вся моя жизнь и еженощно я воссылаю моления Судьбе, чтобы никакой меч эту нить не перерезал. Но прежде всего иду на репетицию, а затем буду спать, а уж выспавшись, письмо сочиню...”

Уже сорок один год отсчитывает неумолимое время, а он всё ещё наивен, как все возвышенные душой, то есть как все действительно благородные люди, он верит, что развязать душевный узел возможно, что возможно принять окончательные решения и что возможно каким-нибудь образом покинуть свой крест. Он всё ещё совестлив, и по ночам ему давно снится покойная светлая королева, и он кается перед ней, что решительно ничего не достиг, не пожелал ничем стать, тогда как Николка бактериолог-учёный, а Ваня солист-балалаечник где-то во Франции, в неизвестной стране. И он, замирая в своём сновидении, зовёт светлую королеву в Художественный театр. Извиняется: — Покажу вам пьесу. И это всё, что могу предъявить. Мир, мама? Однако светлая королева молчит.

Он пробуждается во влажном бельё, ледяной рукой касается лба, и вдруг становится стыдно за то, что вчерашний день бросил в ящик письмо, полное никому не нужного покаяния, и бросается за стол строчить другое письмо, и просит то, предыдущее, сжечь, да с ним совместно и прочие без сожаления бросить в огонь, и сочиняется некое подобие гимна своей круглой чугунной всё пожирающей печке:

“Печка давно уже сделалась моей излюбленной редакцией. Мне нравится она за то, что она, ничего не бракуя, одинаково охотно поглощает и квитанции из прачечной, и начала писем, и даже, о позор, позор, стихи!..”

Необходимо прибавить, что с одинаковым одобрением верная печь пожирает и многие глупые письма, на которые он принуждён отвечать. Эти глупые письма в его от творческого труда всё более отвыкающий мозг сеют какие-то оскоплённые мелкие мысли и в ответ порождают какой-то отвратительный вздор, какого не хочется и не должно писать, а если он всё-таки что-то подобное пишет, то пишет лишь оттого, что больше уже ничего не остаётся ему. В сущности, как бессмысленно, как тоскливо и скучно крадётся к неизбежному окончанию его однообразная жизнь, которую он ненавидит, кото рой он страшился всегда и которая для него не лучше ничем, а может быть, даже хуже, чем смерть.

“Ваши я получаю, — признается он составителю своей биографии, — и всегда они вызывают хорошие чувства. Приходят они среди, правда, редких, но всё же тяжёлых для меня деловых писем. Их легко разделить по следующему признаку: а) письма отечественные, б) письма заграничные. Первые имеют лик мелко будничный. За телефон, например, за какой-то месяц какого-то года нужно доплатить 9 рублей. А кроме того, почему я не состою в Горкоме писателей? А если где-нибудь состою, то где, будьте любезны? Я состою в РАБИСе и очень рад, что состою. Но в глубине у меня мысль, что это не важно — где я состою. И эти вопросы и ответы на них только время у меня отнимают. Словом, похоже на комаров, которые мешают наслаждаться природой. Заграничные — дело другое. Как письмо оттуда — на стол, как кирпич. Содержание мне известно до вскрытия конвертов: в одних запрашивают о том, что делать, и как быть, и как горю пособить с такой-то моей пьесой там-то, а в других время от времени сообщают, что там-то или где-то у меня украли гонорар...”

Гонорары крадут повсеместно, а ведь, чёрт их дери, Европа, законность и что-то ещё. А пока у него крадут гонорары, он составляет на имя Станиславского заявление, сначала одно, затем и второе, о том, чтобы в счёт гонорара ему выдали деньги для взноса, поскольку надстраивают писательский дом, и он хотел бы в том доме жить, иначе жить к зиме станет негде.