Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Через месяц к этим великолепным цветам прибавляется ещё один, если и не роскошный, то во всяком случае приятный и тоже живительный цвет: Горький учреждает серию “Жизнь замечательных людей”, мысль о которой лелеет уже двадцать лет, и редактор этой серии Тихонов-Серебров, по настоянию Горького скорее всего, запрашивает уважаемого Михаила Афанасьевича, не соблаговолит ли почтенный автор “Кабалы святош” сочинить небольшую, однако же яркую биографию бессмертного комедиографа и комедианта одного французского короля. Михаил Афанасьевич, естественно, соблаговолит, и при этом, я думаю, его рука от нетерпенья дрожит. Ах, какая же это удача! Мой читатель, если сами вы никогда ничего не писали, вам ни за что не понять, что за невероятное, что за невозможное чудо, когда сам редактор предлагает затравленному, отлучённому от литературы писателю изумительный труд, от запаха, от вида которого может тотчас вспыхнуть и разгореться душа, а к этому достойному благословенья труду ещё оформленный законнейшим образом договор и аванс! Но, повторяю, чудеса всё ещё разражаются над его головой, как разражается в душном июле гроза, и 11 числа именно этого прекрасного летнего месяца он подписывает с редакцией ЖЗЛ договор, не смущаясь нисколько, что на такого объёма работу отводится только полгода. Не имеет значения. Он уже переносится в никогда им не виданный, призрачный, сказочный город Париж, в XVII век, к гусиным перьям, к свечам, к завитым парикам и кафтанам. Чуть ли не в тот самый день, когда была поставлена его бесценная подпись под этим спасительным и во всех отношениях выгодным договором, он бросается за свой письменный стол и стремительно, почти без помарок начинает писать, и удивительная лёгкость осеняет его, точно никогда и не было чернейшей тоски, и этому обновлению творящего духа много причин, от неугасимой любви до лихого безденежья, однако среди них есть одна, которая окрыляет его сильнее других и которая помогает одолевать все преграды, даже если в канве жизни знаменитого комедиографа, творившего при дворе одного короля, зияет провал и все добытые кропотливой наукой источники жестоко молчат: всюду в этой замечательной книге пишет он о себе, да, да, о себе, сливаясь со своим великолепным героем в такое единство, что невозможно отделить друг от друга Жана Батиста Поклена-Мольера от автора его биографии Михаила Булгакова, тоже комедиографа, тоже в молодые годы скитальца, впрочем, по более опасным и жутким местам, чем места лёгких стычек французского короля с гугенотами, тоже страдальца в зрелые годы, тоже больного, с той же мрачной привычкой постоянно не спать по ночам. И когда от его собственного биографа приходит упоительное известие, что биограф, представьте себе, благополучен, жив и здоров, отдыхает с семейством в деревеньке под названием Тярлево, он с трудом покидает прекрасный, такой теперь близкий и по-прежнему такой неприступный Париж, отрывается от истории жизни своего командора, как он всё чаще величает его, и отрывочно, кратко сообщает в ответ:

“Дорогой друг Павел Сергеевич, как только Жан Батист Поклен де Мольер несколько отпустит душу и я получу возможность немного соображать, с жадностью Вам стану писать. Биография — 10 листов — да ещё в жару — да ещё в Москве! А Вам хочется писать о серьёзном и важном, что невозможно при наличии на столе Гримаре, Депуа и других интуристов. Сейчас я посылаю Вам и Анне Ильиничне дружеский привет и отчаянное моё сожаление, что я не могу повидать Вас 7-го...”

Стремительный бег прерывается лишь беготнёй в Нащокинский переулок, где надстраивается этот писательский дом, и разными канцелярскими хлопотами по поводу внесённого пая, распределения квартир и чего-то ещё. Денег, естественно, нет, и деньги надо искать и искать, а где же деньги найдёшь? Мёртвая пауза, в голове пустота, беспокойство, вновь противное ощущенье бессилия, именно всей этой дрянью начисто съедена и обглодана мысль.