Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

   — Ужасно!.. Гм! Сразу вольтаж. Вы стараетесь себя внешне взбудоражить, вызвать нервное напряжение и погрузить всё в туман, а вы должны просто сосредоточиться, ясно увидеть, в чём заключается ваш промах, и хорошенько выругать себя. Вот только всего. Ну-с!

Вся эта непостижимая дьявольщина именно взбудораживает актёра, вызывает нервное напряжение и погружает в беспросветный туман. Топорков силится что-то произнести, не соображая, что именно, по всей вероятности, уже не видя белого света:

   — Ах!..

   — Почему “ах”? Не “ах”, а “ах, я Аким-простота”. Где здесь ударное слово? Раз неверное ударение, значит не видите того, о чём говорите.

Уже взбудораживается и впадает в нервное раздражение сам гениальный творец, репетиция прекращается, и решительно никто на всём белом свете не может сказать, когда возобновит свои упражнения, едва ли полезные даже приготовишкам, гениальный творец.

Яншин жалуется, сильно гнусавя:

   — Репетиции трудные, утомительные, иногда для актёров мучительные.

Все облегчённо вздыхают, когда за репетиции вновь принимается умеренный Сахновский, Телешева и затравленный автор, в глазах которого временами уже простирается ледяная пустыня, однако все трое принуждены вести репетиции по тому самому плану, который сымпровизировал гениальный творец и который добродетельному ученику не по силам, а слишком самостоятельному, действительно самобытному автору представляется вздором, поперёк горла стоит и не меньше осточертел, чем занятым в заколдованном спектакле актёрам. В конце концов вся эта кутерьма надоедает настолько, что к началу весны репетиции благополучно заходят в тупик, кажется, к несказанному удовольствию всех, и ни одну живую душу не тревожит закономерный вопрос, когда же долгожданные “Мёртвые души” увидят свет рампы, автор же уверенно отвечает на этот дурацкий вопрос:

   — Никогда. Если же “Мёртвые души” выйдут в том виде, в каком они сейчас, большой на Большой сцене будет провал.

До “Мольера” гениальные руки пока ещё не доходят. Репетиции валяет кое-как Горчаков, ученик, этот слаб до того, что у него режиссёрами становятся все, кто только занят в спектакле: Москвин, Ливанов, Станицын, Баталов прежде всего. Ещё не взглянув, что там творится у них, Ка-Эс между тем определяет спектакль как мелодраму и настаивает на проведении принципов постановки, найденных во время издевательств над “Мёртвыми душами”, то есть, абсолютно не считается с замыслом автора и романтическую драму предлагает ставить как бытовую. Всем представляется, даже до удивления, что роль Муаррона прямо написана для Ливанова, сам же Ливанов почему-то считает, что эта роль абсолютно не подходит ему. В особенности же не нравятся отрицательные стороны роли, так что Ливанов с присущим талантом облагораживает её, не утруждая себя рассужденьем о том, что на репетиции как-никак присутствует автор и эти добродетельные усилия не может не принимать за издевательство или кощунство. Ролей, разумеется, учить не хотят, изъясняются большей частью своими словами, там прибавляют, здесь убавляют, то есть всеми силами уродуют авторский текст, который, сами понимаете, у автора на слуху, и растерянный автор только из врождённой своей деликатности, присущей интеллигентному человеку, не осмеливается вылететь пулей из кресла и заорать благим матом на всех:

   — Что вы делаете? Я ещё жив!

С таких репетиций Михаил Афанасьевич прибредает разбитый, усталый, не видящий ничего, какой там к дьяволу стремительный бег, о стремительном беге позабыто давно. Дома же сырость, пренебреженье, развал. Любовь Евгеньевна по-прежнему увлекается до беспамятства то автомобилями, то лошадьми. У неё полон дом провонявших бензином и лошадиным потом здоровых, без признаков нервов, лишённых воображенья и воспитанья людей, которые за два шага переговариваются громовыми охриплыми голосами, поскольку никогда в жизни не беспокоились ни о ком, кроме себя, своего жеребца и авто. Когда же эта орава разбегается по гипподромам, Любовь Евгеньевна часами вдохновенно трещит в телефон, тоже голосом громоподобным, и хохочет, как автомобильный клаксон. Михаил Афанасьевич терпеливо молчит. Иногда набирается мужества, приоткрывает дверь, говорит, что невозможно так кричать в телефон, что ему же надо писать. В ответ получает небрежно:

   — Ничего, потерпи, ты же, Мака, не Достоевский!

Он бледнеет смертельно, молча закрывается у себя и в бешенстве клянёт Достоевского, а когда остаётся в квартире один, зажигает все три фитиля в керосинке и прогревает влажные стены её вонючим теплом, поскольку стены сырые, а у него ревматизм. Если же ему хочется свежего чаю, ему непременно подают заваренный позавчера, так что от чаепития он понемногу отучает себя, а без чая у писателя какая же жизнь. По правде сказать, никакой.

Посреди всех этих кошмаров распадающихся основ бытия внезапно грохочет из Ленинграда главный калибр. Всё тот же неукротимый Вишневский обращается к БДТ в статейке, помещённой “Красной газетой”: “Кто же вы?” И разъясняет по меньшей мере развязно: